Новый Мир ( № 12 2008)

А. Русс мне в связи с романом Шарова видится новая правда. Недаром знаменитые утописты детства Барри и Кэрролл помечены тенью этой любви-вспять. В чистой любви к невинным детям присутствует такой же выворот, как во влечении героев к “христианской жене, для которой у постели одно оправдание — зачатие”, “проблядовавшей” с отчаянья после смерти дочери “десять лет”. Порок вползает в ауру невинности, как зло — в добро: “Получалось, что и здесь зло проложило дорогу добру” (о Дусе), “чем чище этот ребенок, тем больше зла принесет” (о впоследствии умершей девочке); как кровь — в проповедь Перегудова (убийство шамана). На этом фоне Ленин как новый Божий Иона смотрится уже вполне терпимо, а также и его едва ли многими читателями замеченное распоряжение в каждом из детских богомольных отрядов организовать свой трибунал.

Шаров, взявшись за большой сюжет — утопия революции, евангельская заповедь о детях, — остается по эту сторону метафизики, следуя “светской” духовности, согласно которой все, что “мельче” убийства, не грех (отсюда ударный акцент на тему пролитой крови), а страдания и бедность духа засчитываются как святость. Постсоветски заигрывая с религиозностью, он к взятым напрокат идеям холоден, веря скорее в эпилепсию, чем в юродивость, в земных сирот, нежели в детей Божьих.

Герман Садулаев. Пурга, или Миф о конце света. Повесть, рассказы.

М., “Вагриус”, 2008, 240 стр. Герман Садулаев. Таблетка. Роман. М., “Ад Маргинем”, 2008, 240 стр.

На обложке книги Л. Рудницкого указано, что автор романа про бомжей ныне работает риелтором. Остроумное само по себе сочетание привлекательно для меня еще тем, что позволяет рассматривать роман Рудницкого как прозу риелтора. А что, захотел человек высказать свои мысли и при этом оказался неплохим рассказчиком. Но то, что можно простить коммерческой литературе, становится поперек горла в случае, когда перед нами “последний из русских реалистов” и “новый серьезный писатель” (цитаты из прессы на обложке “Таблетки”).

По прочтении двух книг Германа Садулаева, вышедших в начале и середине этого года, возникают сомнения по крайней мере в трех определениях.

Тема прописки автора по адресу той или иной культуры болезненна. Но в связи с Садулаевым ее неизбежно придется поднять. Меня, собственно, занимает не то, почему автор книги-лейбла “Я — чеченец”, публикующий в “Знамени” авторский вариант национальной мифологии вайнахов, берется продолжать традиции русской культуры, а то, почему этот признанный чеченец русской литературы — завзятый индуист?