История, изложенная Коробовым, выглядела действительно как интеллектуально-приключенческий боевик: сопровождавший цесаревича, будущего Николая II, в его восточном путешествии 1890 — 1891 годов князь Э. Э. Ухтомский принял участие в хурале буддистов под Иркутском и оставил подробное описание этого обряда: “Погоды стояли холодные, и монахи, собравшиеся у кумирни, мерзли изрядно. Наконец один из гэлунов взял на левое плечо ганьди и стал отбивать ритм, призывая к служению”. Вдыхая дым курилен, Ухтомский поначалу не вслушивался в произносимые на тибетском языке слова, но потом, как пишет он, “показалось мне вдруг, что я совершенно отчетливо понимаю значение молитвы. Прислушавшись внимательно, я явственно услышал сначала слова „...иже еси на небесех”, а потом слова „...и крепкий херес”. Голова моя кружилась. Первенствующий лама бросил сор в костер. Сноп искр поднялся к самым звездам, и я, теряя сознание, стал валиться на землю. Последнее, что я услышал, были совершенно понятные мне слова: „...пора шептать Ом Мани Падмэ Хум””. На следующий день Ухтомский попросил показать ему книгу, из которой зачитывался текст. Книгу ему показали и даже разрешили скопировать. Привезенную в Петербург рукопись, которая получила название “Книга Юнглей Мансуровых”, князь издавать не стал, но время от времени публиковал отдельные строки из этой книги в издаваемой им газете “Санкт-Петербургские ведомости”. Скажем, в августе 1896 года там были опубликованы строки: “Земную жизнь пройдя до половины... Я список кораблей прочел до середины...”; среди других опубликованных строк: “Сестра наша — жизнь — всех сведет в планетарий”, “Майн Додыр. Был-жил убещур — Щыл бул додыр”. Сенсационность этого сообщения смягчается только тем обстоятельством, что, по словам Коробова, Ухтомский ознакомил с “Книгой Юнглей” узкий круг представителей петербургской литературной элиты (Блок, Гумилев, Кузмин, Чуковский и некоторые другие). При этом посвященные в тайну книги избегали говорить о ней даже друг с другом. В эссе воспроизводится сцена: на одном из тогдашних литературных собраний кто-то процитировал строки из “Книги”, присутствовавший там “Гумилев слушал как каменный, а потом сказал очень значительно, с паузами: „Я знаю, это из мансуровской книги. У меня тоже она есть. Ее про себя мыслить надо””. Далее в эссе кратко излагается теория “скрытого языка в тибетской тантрийской традиции”, некоего особого, магического, языка, “структуры которого полностью совпадали со структурой наличной действительности таким образом, что речь фактически являлась актом творения вещей и событий”. Речь идет не о каком-то естественном языке, а об особых “порождающих семиотических структурах”, которые, “используя определенный естественный язык как своеобразный „носитель”, устанавливают отношения прямой зависимости между языком и вниманием, обращенным к внешним предметам. В результате слово и вещь, данная в восприятии, как бы начинают звучать в унисон, взаимно трансформируя друг друга в новые слова и события”.
