Новый Мир ( № 2 2003)

Огромное, двухэтапное интервью обо всем на свете. Это не первая публикация разговора двух друзей и поэтов. Градус беседы подскакивает, когда речь заходит о прозе Анатолия Наймана или поэтической и жизненной судьбе Бориса Рыжего.

См. также:Татьяна Бек,“Центральный защитник. Штрихи к портрету Евгения Рейна” — “Литература”, 2002, № 42, 8 — 15 ноября

Михаил Синельников. Главы из воспоминаний. — “Вопросы литературы”, 2002, № 5, сентябрь — октябрь.

На сей раз это: грузинские поэты; история о том, как Тарковский переводил стихи тов. Сталина; главы “Страх” и “Вера”. Все очень интересно, потому что изнутри,от себя.Я споткнулся в одном месте: “Тарковский был благосклонен к людям, в которых ему чудилось нечто созвучное его грезе (это о тяге поэта к „благодатному состоянию” нищенства. —П. К.). Жалкому Григорию Корину были подарены „Цветочки” св. Франциска Ассизского”.

Кажется, я понимаю, что в определение “жалкий” воспоминатель вкладывалстарое,жалостливое значение. Однако не читается. Работает “на понижение”, а в Корине никакого понижения нет: бытие его убого, а дух высок и радостен. Это и по стихам видно.

Александр Твардовский.Рабочие тетради 60-х годов. Публикация В. А. и О. А. Твардовских. Подготовка текста О. А. Твардовской. Примечания В. А. Твардовской. — “Знамя”, 2002, № 10.

“2.VII.67. П<ахра>

Маша говорит, что забывчивость и т<ому> п<одобное> у нее оттого, что она занимается хозяйством „без удовольствия”. А редактировать ж<урна>л без удовольствия — это уж вовсе беда и мука. А покамест так оно и есть и в перспективе — только так видится.

С куда большим удовольствием, рабочим подъемом, неизменным обращением мысли к предмету и т. д. я занимаюсь пересадкой елочек, поливкой весенних и прежних посадок, заготовкой дров, хотя их для камина с избытком года на три. Вчера поймал себя на том, как углубленно обдумывал сооружение новой помойной ямы взамен нынешней, которую нужно зарыть, какой находкой было соображение об использовании в сан<итарно>-гигиен<ических> целях битума.

И все же возможно, что при всех наихудших вариантах решения „дела” что-то позволит или заставит оставаться на месте, хотя — нет, нет, нельзя. Нельзя что-нибудь делать стоящее, не стыдное, примирившись с этой позорной историей. Солженицын, каков бы он ни был сам по себе, сейчас фокус, в котором судьба не только ж<урна>ла, но, как я это всегда понимал, всей нашей литературы. Либо — перелом, либо на долгие годы (а не до конца юбилейного года) мрак и уныние...”

“8.IX.67. П<ахра>