Новый Мир ( № 3 2011)

Но — в итоге! — какой перевес в пользу страдания над радостью даже в такой миг; радость — дело небес, мука — остается с нами на земле:

 

Ты сокрушил нам души Твоим страданьем.

Ты изранил наш разум Твоим терновым венцом.

Только и радости нам, что «в третий день по писанием»

Ты воскрес и вознесся, и теперь Ты рядом с Отцом.

 

Елена Шварц обретает себя на той же via dolorosa: «Ткань сердца расстелю Спасителю под ноги — / Когда он шел с крестом по выжженной дороге <…> И весь состав мой будет напоен  / Страданья светом <…> И выстрою в теченье долгих зим / Внутригрудной Ерусалим». В мистерии «Воздушное евангелье» она воспевает космичность Креста, к которому спешат со своим приношением пчела, кедр, давший плоть Животворящему Древу, птах-«ангелишка» и воздух, разносящий по миру дыхание голгофского Мученика. А в «Маленькой оде к безнадежности» — опять-таки Гефсиманская ночь, то, что объединяет Богочеловека с каждым человеческим существом, быть может, еще больше, чем дань физическим мукам:

 

«Душа моя скорбит смертельно» —

Сказал Он в Гефсиманской мгле.

Тоска вам сердце не сжимала?

И безнадежность не ворчала,

 

Как лев на раненом осле?

И душу боль не замещала?

Так вы не жили на земле.

 

Ее позднее, из стихов начала нулевых, резюме: «Весь это мир — рудник / Для добыванья боли. / Спаситель наш — шахтер. / И все мы — поневоле. / На черную работу, / На шепот бедной твари / Склонился он к забою — / Во лбу горел фонарик. / Он шел средь блеска, мрака, / Пот с кровью пополам, / Чтоб было больше света / Небесным городам. // И мы, в слезах и муке / Стареясь, умирая, / Возлюбленных теряя, / Рудой кровяня руки, / Кромешный уголь добывая, / Для топки погибаем рая» («В шахте»). «Небесные города» и «рай» — здесь отвлеченность, впрочем, не ироническая, а покорно-приемлющая. Главное же слово: погибаем , — хотя и укрепляемы передовым примером Шахтера.

Этот вопль о предназначенной боли жизни, о крестной ноше всех и каждого (Грэм Грин однажды заметил, что тело человеческое неохотно принимает форму креста…) утишается мыслями о нищете духовной как тропке к освобождению. «Кроткий — кукла, что в себе / Оборвал все нитки» (Е. Шварц), то есть перестал быть дергаемым за нитки вожделений. Херсонский в иконописной парсуне св. Онуфрия рисует предельный образ кротости в лице даже не самого пустынника, а приведенного тем к богопочитанию льва — наученного «молиться, не путать слова / с рыком хищника, преклонять / колена, вывернув их вперед. / Большая гривастая голова. / Смиренный зубастый рот». Это кротость, несовместимая с земным существованием, по отношению к нему пародийная , подобно неестественно вывернутым коленям громадной кошки, вкушающей вместе с наставником Святые Дары. В другом «иконографическом» стихотворении, означенном именем св. Игнатия Богоносца, поэт вкладывает в уста первомучеников, отданных на растерзание хищным зверям, «хвалы Тому, / кто их научил: если есть любовь, то жизнь уже ни к чему».

«Несовместимо с жизнью», со «здешней» жизнью — такой диагноз не раз ставит Борис Херсонский христианству, переносящему, как он с нажимом утверждает, свои упования туда, «где вечной жизни вода / омывает небесные города / речкою извитой. // Там бесполые мертвые дети бегут / целлулоидною толпой. / Потому что взрослых туда не берут. / Вот разве найдется такой, / как этот пустынник…» Можно подумать, что перед нами  обличительство, заостренное в тоне «Людей лунного света» Василия Розанова, но всякий раз у поэта находятся словно бы мимовольные слова для апофеоза своей абсурдной веры — как единственного, за что в любые времена имеет смысл держаться посреди «толпы, сходящей с ума: / глядят во все глаза, в которых — вечная тьма, / кричат во всю глотку, но из впадины каждого рта / изрыгается вечная немота».