Новый Мир ( № 3 2011)

Steep’d in the colours of their trade, their daggers

Unmannerly breech’d with gore... (II, 3)

И жалость, как младенец обнаженный

Верхом на вихре или херувим,

Несущийся на скакуне воздушном...

                                           Здесь лежал Дункан;

Кровь золотом расшила стан сребристый;

Зияли раны, как пролом в природе,

Куда ворвалась смерть. А там — убийцы;

Их цвет являл их ремесло; кинжалы

В срамных портках из крови...

 

В первом случае неразрешимым казалось противоречие между образом сострадания-младенца и его способностью оседлать вихрь, а во втором сравнение крови на кинжалах убийц Дункана с бриджами отвергалось как слишком натянутое и непоэтичное. Брукс, однако, решил поверить тексту и продемонстрировал системное соответствие между двумя загадочными тропами и образностью трагедии в целом. Нагота и нежный возраст ребенка, противоположные облаченности и кровавой жестокости кинжалов, воплощают беззащитность, но, парадоксальным образом, и силу всего подлинного, органичного, растущего. Ему и принадлежит будущее, — в противовес расчетливой, убийственной, но тем не менее бесперспективной искусственности злодея, все время примеряющего несвойственные ему наряды, позы и роли, но не имеющего наследников и гибнущего от рук могучего противника, в свое время — ребенка, не рожденного женщиной[5]. Кульминационным совмещением мотивов поразительного противоречия, органичного роста и чудесной одежды становится напророченное ведьмами наступление на замок Макбета воинов Макдуфа, замаскированных под деревья.

Таким образом, странные младенцы и непонятные портки (типичные случаи риффатерровской «неправильности, неграмматичности») находят себе законное место в образной системе «Макбета», и темные места полностью проясняются. Но их экспликация идет совершенно иным путем, нежели «энциклопедическая», намеченная выше для «Что это было?». Брукс предпринимает не реальный комментарий (выяснение того, как выглядели тогдашние кони, кинжалы и бриджи, каковы были представления о херувимах и т. п.), а поиск поэтических соответствий между спорными местами и остальными составляющими трагедии.

Каково же в принципе соотношение между традиционно занимающими филологов темными местами текста, риффатерровскими аграмматичными манифестациями глубинной матрицы и непонятными конкретными деталями, требующими реального комментирования?