Говорит
Андрей Столяров:“Когда разваливался Римский мир, уже существовало христианство, и оно начало подхватывать обломки старого мира и строить из него мир принципиально иной, новый, начало его монтировать. Во времена реформации была протестантская революция, возник протестантизм, практически новая конфессия, с новыми принципами бытия. И вот она организовала совершенно новую цивилизацию. Во времена Первой мировой войны уже была доктрина социализма. Не важно, как мы ее оцениваем сейчас, важно, что она была. Распадался капиталистический мир, и из обломков этого мира социализм начал монтировать мир совершенно иной. Вот сейчас такой громадной доктрины нет. Мир разваливается, но нет оператора, который собирал бы из этих обломков будущее. Мы просто распадаемся на части”.“И здесь я бы обратил внимание на одну вещь. Мы все время говорим о будущем, но возможности настоящего еще далеко не исчерпаны. Просто уровень политического мышления настолько низок, что политики не видят громадных возможностей настоящего”.
“Переименование — это попытка словесной магии”.
Беседу вел Андрей Архангельский. — “Огонек”, 2011, № 50, 19 декабря.Говорит
Михаил Эпштейн:“Все эти четкие, оценочно-нейтральные слова, поспешно нахватанные из английского, за несколько лет своего пребывания в русском так меняют свой смысл, семантически глупеют или хитреют, наглеют или проворовываются, что для их обратного перевода требуется создавать новый английский (“Западные оригиналы обычно имеют нейтральное звучание, а в русском происходит ажитация, смысловое перевозбуждение слова. Русский язык не может смириться со средним, скучным, серьезным, „буржуазным” звучанием и значением. Слову придается важность, торжественность — и вместе с тем с него сбивается спесь, его как будто передразнивают. Особенность русской манеры — это выверт. Не просто переворот, когда верх и низ меняются местами, а снижение посредством возвышения. Слово выворачивается, то есть одновременно звучит и как похвала, и как издевка”.