Новый Мир ( № 4 2000)

Отличная книжка, замыкающая почти три столетия русской поэзии: изысканное варварство не противоречит в ней непритворной прямоте, ирония — серьезности речей, наречение искусства “бесплодной смоковницей” — блаженству стихослагательства.

Дмитрий Полищук. Страннику городскому. Семисложники. Четырнадцать страниц из дневника путешествий по странному нашему городу да пять песенок старинными семисложными стихами с прибавлением книжицы из трех стихотворений, сочиненных на том пути иными силлабическими же размерами. М., “Альянс-Плюс”, 1999, 36 стр.

“Странный наш город” — расползшаяся Москва, внутри и вне Садового кольца. Но эта тетрадка стихов, отмеченная какой-то обаятельной тайной, меньше всего имеет отношение к москвоведению, даже “метафизическому”, и к урбанизму вообще. Путешествия-то, согласно послесловному признанию автора, в основном ночные, зрительным их фоном служат ажурные фотонегативы М. Бутова, отвлеченные от чего бы то ни было приметно-городского, — а означенные под стихами “Дмитровка”, “Электрозаводский мост” или “Коломенское” — только узелки на память для того, кто углубился в себя, покуда его “трамвай в брюхе стеклянном трясет”.

Не могу не заметить, что прелесть трехчастной книжечки — не в “силлабизме”, который для Полищука служит только “манком”, личной “сетью”, улавливающей импрессии; для обычного (моего) слуха его семисложники звучат как знакомые “дольники”, как стихи с трехакцентной каденцией, и если бы в иной строчке оказалось не семь, а шесть слогов, заметил бы это только сам поэт (сравните: “Воспомнисквозь стыд и страх...” — “Вспомнисквозь стыд и страх...” — второе звучит даже как-то надежней). Об этой сомнительной “силлабичности” говорил автору еще Владимир Иванович Славецкий, чьей памяти посвящена книжка Полищука, равно как и его “стиховедческое” послесловие к ней. Несмотря на эпиграфы из Григория Сковороды и русских виршевиков, подражанием их стихосложению можно посчитать только “Плач по деревлянам”, проницательно разобранный опять-таки В. И. Славецким в одной из предсмертных его новомирских статей об “амелинском сезоне” в поэзии и об “архаисте” Полищуке как явлении этого “сезона”. Семисложники же полищуковские мне слегка напоминают мелодику, правда, более урегулированную, мандельштамовского “Не говори никому, / Все, что ты видел, забудь...” (тоже, кстати, о семи слогах).