Новый Мир ( № 4 2004)

есть пределы у всякого свинства,

я требую знаков внимания,

а не то… —

И он поднял костлявый кулак.

Пробежали по комнате отсветы фар.

Мой сосед в адидасовском балахоне

кулаком ткнул в окно и опять размахнулся.

— Что ты, что ты,

Всеблагой, Всемогущий, Всесильный,

пожалей нас, прости.

— А кто пожалеет меня? —

он ответил с печальной гримасой.

 

 

 

Рак желудка

У Пяти углов в Ленинграде

на Разъезжей была неплохая шашлычная,

а на Загородном (одна остановка) —

гастроном диетический.

Там у входа замурзанный нищий старик

постоянное место имел.

Он на шею приладил табличку:

“Рак желудка, прошу на лечение, на питание тоже прошу”.

И то, что стоял он у входа

в диетический, было точно рассчитано.

Что-то замыкалось в мозгу у сограждан,

и ему подавали

на сметану, и творог, и на докторскую колбасу.

До того я привык к его бедности,

что однажды положил ему в шапку

сырковую массу с изюмом.

Как-то я в шашлычной сидел,

упомянутой в самом начале,

а за столиком рядом,

в приличном двубортном костюме,

водолазке нейлоновой,

выбритый, веющий “Шипром”, —

я узнал его сразу —

сидел диетический нищий.

Пил армянский коньяк “Три звезды”,

заедал осетровым сациви,

а когда перед ним положили шашлык на шампуре

и горшочек чанахи,

он засыпал их перцем и ткемали обильно полил,

и, ничуть не тушуясь,

взглянул на меня

и приветствовал поднятой рюмкой.

Что тут можно сказать?

Я вполне допускаю: рак желудка

был кормильцем его и опорой.

Он свой хлеб, свое мясо, свою осетрину

добывал на пристрелянной

прифронтовой полосе.

Может статься,

что диетой замученный рак

остротбу как острботу ценил,

как уместную шутку застолья.

*    *

 *

…Помню, я ездил туда на трамвае № 12,

остановка “Обводный канал”.

Книжный ряд барахолки —

и было их два или три человека,

не больше.

Они торговали стихами.

На земле чемоданчик открытый:

там уложены в стопки

эти легкие книжечки —

так недорого стоили,

что стыдно сбивать было цену —

ничевоки, фуисты,

футуристы и все остальные.

Я не знал, что иные из них еще живы,

что Олимпов служил

управдомом где-то на Петроградской,

что Крученых и Рюрик Ивнев могли свои книжки

мне еще подписать.

Я пытался читать среди сумерек

предвечернего часа:

Я в землю врос

и потемнел.

Под гривою волос

нашел предел.

Я от рожденья гениальный

Бог, электричеством больной.

Мой в Боге дух феноменальный

Пылает солнечной весной1.

И это мне нравилось.

Но сам я стеснялся так написать.

Все измелилось, все.

Трамвая вовсе нет.

“Пощечина”. “Засахаренные кры” —

пять тысяч долларов.

Давным-давно

нет никого из них на свете.

И долго я блуждал в потемках,

и дорого мне стоили мои затменья.

И наконец, да, наконец

я твердо выяснил: