Новый Мир ( № 4 2009)

Вы знаете, как я был безработным? Реально — был безработным. Но это не тема. В этом состоянии есть только одна штука, которая заслуживает внимания. Отчаяние. Но это не простое отчаяние, а что-то космическое. Как будто ты стал падать в пропасть, только не вниз, а вверх. Туда, к звездам. И та уютная ниша, из которой я первоначально вылетел, может быть, вмятина в стогу сена — она остается все ниже, ниже и уже исчезает постепенно — а вселенная предо мной разверзается во все стороны до такого объема, в который я могу падать теперь уже бесконечно, и мне своей малостью, своим тельцем, прикрытым от невзгод жизни какими-то одежками, водительскими правами, счетами за телефон, да еще неубедительным косноязычием “творчества” и мыслишками о спасении никогда не заполнить его и даже не стать горчичным зернышком, не приткнуться нигде в этой бездне, не прорасти, не оставить следа. И когда ужас перед этой зияющей пустотой достиг стадии неудержимого крика, я закричал. Я устроил скандал. О, какой грандиозный скандал… Впрочем, никакой не грандиозный. Обычный скандал. А может быть, даже не скандал — а просто мне показалось, что весь я — в кличе, в вопрошании, с изменившимся лицом…

Наутро я проснулся совершенно успокоившимся.

За окном стояла лучшая в моей жизни золотая осень. Осень, каких не бывает. Как в кино. Надо же, уже месяц цветет осень, как праздник, а я и не замечал. Нет, замечал, ибо в душе столько было тревоги: сначала просто просветлела и заиграла желтым, красным, розовым палитра лета, но это было чуть, крапинки, все было еще зеленое, весь мир зеленый, только высокие жесткие травы стояли сухие, пройдя весь цикл своего предназначения; а потом пошло, пошло, и каждый день все ярче, ярче — будто разгорался какой-то невероятный огонь в полях и по опушкам, и мы с женой ходили гулять и никак не могли насмотреться на эти красные рябины, на эти клены, застывшие, будто сделанные из тонкого листового золота, на мелкое монисто каких-то кустов, и лимонно-желтый орех, и непередаваемо-прозрачный лист черемух, и дуб, глухо бронзовеющий, и тускло-желтые липы… А потом лист полетел — и день и ночь, и день и ночь, безостановочно свершалось паденье его — днем светящимися бабочками, а ночью шорохами вокруг, и воздух был насыщен благоуханием и звуками, и все, и все… И под ногами был шорох, и вокруг, и даже над головой: шорох бесчисленных падений, бесчисленных свершившихся судеб, шорох лесов и парков и одиноких деревьев, шорох как состояние мира.