Новый Мир ( № 5 2007)

Попушил бы перышки-то резвым,

тайных баз лишил на мирных кровах.

Я бы спас Пёрл-Харбор, спас бы Дрезден

от бомбардировок их ковровых!

А и Трафальгар! А и Лепанто!

О, я б не был с ними Дон Кихотом!

Уж за то, что шляпу, шляпу франта,

мне они пометили пометом.

 

Нерв

Волноваться не надо. Нельзя

беспокойством препятствовать чуду

неожиданности — грозя

неизвестности. Я и не буду.

Неожиданное вне схем

может замыслом быть и итогом,

неизвестное может быть всем,

и изделием Бога, и Богом.

Только б справиться с трепетом губ,

с лихорадочным сладить румянцем,

в этот скит храбрецов, в этот клуб

отрешенных входя новобранцем.

Даже если и к лучшему все,

и бесспорно, и факт, что на пользу,

против истины прет естество,

как его ни стращай и ни бойся.

Что мне делать с любовью к земле?

Вообще — что мне делать с любовью

к дорогому? К дареному мне —

оказалось, на травлю и ловлю.

Чем унять мне душевный надлом,

когда в печке пылают поленья,

когда пыли, прибитой дождем,

теплоту не вдохнуть без волненья?

И напрасно. Все это не столь

совершенно и властно, чтоб зуду

поддаваться влеченья. Изволь

не встревать. Постараюсь, не буду.

Но хотя б за безродных, одних

в целом мире, лишенных объятья,

и за кровно и всяко родных

позаламывать руки мне дайте.

Жизнь-маневр исключает ущерб.

Жизнь-порыв не порука, что к звездам

донесет. Но пронзительней нерв,

нежли мудрость, — на то он и создан.

Постараюсь не нервничать. Жаль:

соль восторга и сладость обиды

хладнокровьем не смоешь. Печаль,

как всегда, неизбывна. Мы квиты.

 

Механизм фотографии

                                                Г. Р.

Крупнозернист, и прозрачен, и прост сирени

куст, и кремнист, и шелков, и духовит.

Вид ли насыщен столь, что магнитит зренье?

Зренья ли жгуч заряд, чтобы выдать вид?

Рыскает глаз, концентрируется, замирает,

весь напрягается, снова то мимо, то вкось

тычется, мечется — и замечает краем,

что в середине все, как хотел, сошлось.

И, отрезая от кадра дольку и ломтик,

вдруг заслоняет зрачок чечевицей стекл.

И, протыкая себя спицами оптик,

слепнет. И даже чувствует, что мокр и тепл

зрения скол. Окровавлен. А сколок вида

опустошен. Обескровлен. В заглохший сад

переиначен вульгарно. В чертеж Эвклида

школьный — смятый и выглаженный. В общем, снят.

Этот миг отчужденья света от глаза,

темени вспышка, невидимость красоты,

выброс энергии, для спрессовки алмаза

годной, и переводит на фотолисты

арку и мрамор стены, за которой мы жили

в день незапамятный. И меж колоннами куст,

столь же роскошный в гриме сегодняшней пыли.

Как же он свеж! Как он густ! Как воздушен! Как пуст!

 

Механизм романса

И снова как тогда: трагический пустяк —