Новый Мир ( № 6 2002)

Вставляя в текст имена Каверина (1, XVI) и Чаадаева (1, XXV), раскрывая инициалы Дельвига (6, XX) и Вяземского (7, XLIX), редакторы покусились на заложенное Пушкиным расслоение читательской аудитории: с одной стороны, узкий круг посвященных, с другой — те, “которые чувствовали <...> намек, но расшифровать его не могли”23. Но главное, пожалуй, в другом: в своей заботе о “полноте” художественного впечатления текстологи заставили Пушкина совершать в глазах потомков поступки, которых он не делал и которые для него были этически неприемлемы. “Любезный Иван Ермолаевич, — писал Пушкин И. Е. Великопольскому в марте 1828 года. — Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению я не мог со­гласиться.

Глава Онегина вторая

Съезжала скромно на тузе,

и ваше примечание — конечно личность и неприличность”24. Эта цитата дает почувствовать, кбак относился к “личностям” в литературе тот, кто главным достоинством полемиста считал умение не оскорбить “личность его противников”25. Мог ли Пушкин, воспрепятствовавший появлению в печати стихов о своем карточном проигрыше, выставлять на всеобщее обозрение франтовство Чаадаева или пьянство Дельвига? Редакторам поэта, навязывающим ему собственную этику, не надо забывать слова самого Пушкина: “Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских офицеров?”26

Прагматика переплеталась с семантикой:

Она казалась вЅрный снимокъ

Du comme il faut<.> ***, прости:

Не знаю какъ перевести27.

Звездочки обладают многозначностью, как в пушкинском “Собрании насекомых” (1829): на их место можно подставлять разные имена. По всей вероятности, Пушкин метил в Шишкова: в беловике —Ш*... прости(стр. 623); но адресат этой “полемической выходки”28 современникам был неочевиден. По прочтении 8-й главы Кюхельбекер записал в дневнике: “<...>нападки на *** не очень кстати (я бы этого не должен говорить, ибо очень узнаю себя самого под этим гиероглифом, но скажу стихом Пушкина ж: „Мне истина всего дороже”)”29. Тынянов, не зная автографа, полагал правильной “расшифровку Кюхельбекера:

...Вильгельм, прости,

Не знаю, как перевести”30.