Новый Мир ( № 6 2010)

Признать, что у меня есть еще и душа, тоскующая по упущенной высокой судьбе, ее не заставит даже мой труп, раскачивающийся на люстре… Но ведь и я точно так же не позволял себе расслышать тоску отца по отнятой судьбе, я точно так же старался внушить ему: у тебя все хорошо, ты сыт, одет, уважаем, любим… Вот и лопаю: я тоже сыт, одет, уважаем, любим. И когда я в свете настольной лампы, устрашающе ярком, словно лагерный прожектор, входил в блеклый, стиснутый отцовский мир, я непрестанно твердил себе: не верь, не верь, все было в тысячу раз ужаснее…

Как обычно, отец начинал с извинений за то, что смеет привлекать к себе внимание.

Жизнь обыкновенного человека тоже может вызвать интерес — если и не по отношению к личности, то по отношению к стране и эпохе, в которую эта личность жила.

Герцен. “Былое и думы”

“Репрессированные” (какое мягкое выражение!) всегда заверяют, что они никогда “не держали обиды” на народ; я тоже не имел такой обиды, и прежде всего потому, что все нечиновные люди относились к моему прошлому либо как к недоразумению, либо как к несчастью. А обижаться на безличную силу, сломавшую нашу судьбу, — кто же обижается на слепую стихию! А если за стихией угадывалась чья-то злая воля? С нею было страшно поссориться даже мысленно. И где-то таилась нелепая надежда, будто эта сила каким-то образом может оценить нашу верность...

И когда уже немолодым человеком я услышал вокзальное объявление: “Поезд на Воркуту отправляется…”, я почувствовал прилив гордости, что Воркута поднималась и моими руками. Наивно? Глупо? Но мне хотелось быть участником исторических событий хотя бы и за колючей проволокой!

Папочка, милый, да ведь ты же и при жизни не раз нам в этом признавался — всегда с бодрящейся улыбкой. Но мы даже в шутку не хотели слышать про такое посрамление: они тебя сажают, а ты продолжаешь им служить! Как же мы, ослы этакие, не понимали, что ты хотел служить не каким-то там ИМ, а собственному бессмертию! Но ведь мы и сами из ослиной гордости отказались от участия в истории…