Новый Мир ( № 7 2000)

где Флоренский добывал желатин

в сальном ватнике на рыбьем меху

в продуваемом ветрами цеху.

Там на визг срываться чайкам легко,

ибо, каркая, берут высоко

из-за пайки по-над массой морской,

искушающие крестной тоской.

Все ничтожество усилий и дел

человеческих, включая расстрел

и отчаянные холод и мрак,

пронизавшие завод и барак,

хоть окрест, кажись, эон и иной,

остаются посегодня со мной.

Грех роптать, когда вдвойне повезло:

ни застенка, ни войны. Только зло,

причиненное в избыткеотцу,

больно хлещет и теперь по лицу.

Преклонение, смятение, боль

продолжая перемалывать в соль,

в неуступчивой груди колотьба

гонит в рай на дармовые хлеба.

Распахну окно, за рамы держась,

крикну: “Отче!” — и замру, торопясь

сосчитать, как много минет в ответ

световых непродолжительных лет.

 

Кишмиш

За соснами в алых лианах

осенняя волглая тишь.

Туда с пустотою в карманах

приедешь, верней, прилетишь.

В присутствии бунинской тени

его героине опять

начнешь, задыхаясь, колени

сквозь толстую ткань целовать.

И шепчешь, попреков не слыша,

одними губами: “Прости,

подвяленной кистью кишмиша

потом в темноте угости.

Пусть таинство нашего брака

с моей неизбывной виной

счастливцу поможет, однако,

в окопах войны мировой.

И в смуту, когда изменили

нам хляби родимой земли,

прости, что в поту отступили,

живыми за море ушли.

В сивашском предательском иле,

в степи под сожженной травой

и в сент-женевьевской могиле

я больше, чем кажется, — твой”.

17.X.1999.

 

Памяти Роми Шнайдер

Мне, презиравшему осторожность,

подозреваемому в измене,

не просто было пройти таможню.

Прыжок — и я в добронравной Вене.

Иду по ней, будто Лазарь в коме,

еще ни в чем не поднаторевший,

и вижу всюду портреты Роми,

незбадолго перед тем умершей.

То темно-русая молодая

с неугасающими зрачками,

то подурневшая испитая

с глазами, скрытыми под очками.

С тех пор на прежние дивиденды

живя и чувствуя, что тупею,

я в синема небогатых ленты

всегда отслеживал — если с нею.

Узнал изгибы ее, изъяны.

Но два часа проходило, час ли,

и небольшие киноэкраны

с дождем помех неизменно гасли.

...Но будет, будет болтать об этом.

Потом за столиком ли, за стойкой —

тут сообщение под секретом —

кончалось все под шумок попойкой.

Мы с Роми были единоверцы —

с чем соглашалась ее улыбка.

И хоть в груди еще ходит сердце,

ему там зябко вдвойне и зыбко.

 

Декабрь 89

Вот говорят, что менты — злодеи,

что избивают в своих застенках

всех честных мучеников идеи

до дрожи в голосе и коленках.

Не знаю, я разменял полтинник,

был поддавальщиком и скитальцем,

давал понять, что остряк и циник, —

никто не тронул меня и пальцем.

Наоборот, по указке стремной