Новый Мир ( № 7 2008)

Самая большая загадка стихотворения — это “дремучие срубы”, которые обещает построить поэт, “чтобы в них татарва опускала князей на бадье”. Эти “срубы” — еще одна метафора поэтической речи, той речи, которая должна быть близка народу, которую народ сохранит, но тут налицо метаморфоза метафоры — “колодец, хранитель живой родниковой воды, оказывается местом казни”42. “Казнь” и “песнь” соединяются в одном образе, как они соединятся позже в стихах на смерть Андрея Белого: “Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь…” В слове “татарва” звучит что-то варварское, какое-то азиатское пренебрежение к жизни, но прав Омри Ронен в том, что это не “татарва” периода татаро-монгольского нашествия на Русь — хотя бы потому, что никаких свидетельств о подобных казнях князей в Древней Руси найти не удается. Скорее, и здесь Ронен тоже, видимо, прав, имеется в виду не история, а жгучая современность — казнь “алапаевских мучеников”, великих князей, сброшенных в шахту в 1918 году43. Более осторожно, но и более обоснованно эта мысль выражена Сергеем Стратановским: “Казнь в колодце — необычный вид казни, это казнь-нисхождение, тогда как гильотину, виселицу, костер, распятие можно назвать казнями-восхождениями. Говорят: „взойти на эшафот”, „взойти на костер”. Разумеется, это связано с публичным характером убойного действа (чтобы всем было видно), но в то же время такое „восхождение” в какой-то степени возвышает приговоренного к „высшей мере”. Большевики, возможно, интуитивно почувствовали это и ввели в практику массовые расстрелы в подвалах Чека. Пожалуй, символ такой низводящей смерти — казнь „алапаевских мучеников” (царских родственников, великих князей Константиновичей), сброшенных полуживыми в шахту. Я вовсе не утверждаю, что в толкуемых мною строках Мандельштам, говоря о „князьях”, имел в виду „алапаевских мучеников”, однако сам образ низводящей, позорящей жертву казни был подсказан ему не историей, а современностью. Еще один факт, подтверждающий это: ходили слухи о том, что останки царской семьи также были сброшены в шахту. Об этом впоследствии писал Маяковский в стихотворении „Император””44.

Само слово “татарва” в мандельштамовском поэтическом языке не исключает современных ассоциаций, а скорее, наоборот, “служит для выражения опасного, „нехристианского” начала, характеризующего современную поэту действительность”45; ср. в стихах того же 1931 года:

Какое лето! Молодых рабочих

Татарские сверкающие спины

С девической полоской на хребтах,

Таинственные узкие лопатки