Новый Мир ( № 8 2012)

Случайная встреча c женщиной, показавшейся ему чем-то неуловимо знакомой, решительным образом ломает его деловой график. «Я никогда не торопился делать то, что я должен был делать. Зачем?.. Я всегда превыше всего ценил капризную причудливость желания, вдруг просыпавшегося во мне». Собрание, ради которого он приехал, судьба Варяжской церкви, Линник, модернисты и почвенники — все отставлено... Еще одна страница повести о вогабондизме Ростислава Михайловича, на сей раз не идеологическом, а любовном. Короткая, но бурная (нет, пожалуй, точнее будет так: бурная, но короткая)love storyразворачивается по сценарию опытного — это очень заметно — в подобных делах Ростислава Михайловича, в духе его «капризной причудливости желания»: романтическая аура музыки Кароля Шимановского, жантильное целование ручек, блестки эрудиции («все наше знакомство имеет босуэлловский характер»[12]), «утратившие свои границы» дни и ночи — и в завершение короткая будничная сцена прощания на вокзале, дежурные слова надежды на будущие встречи… Поезд тронулся. «Я опустился на мягкую кушетку и устало закрыл глаза». В мысленной панораме впечатлений среди Варяжской церкви и старух на ее паперти, серой плитки улиц и трамвайных рельсов мелькают — в одном ряду — «узкая парусиновая юбка, высокие каблуки туфель, Лариса»… Все это было преходяще, «без почвы».

Свою «почву» Ростислав Михайлович находит в другом. Описания раблезианских пиршеств в духане, пеаны в честь вина и чебуреков («Поданные на стол золотистые, с шагреневой кожицей, продолговатые сочные чебуреки были безупречны. Это был непревзойденный шедевр кулинарии») дышат неподдельным вдохновением, а винно-философские диалоги с духанщиком поражают совершенным знанием предмета и утонченностью стиля. В этих диалогах нет и следа полемики, контроверсий, скрытого подтекста — здесь торжествуют полное взаимопонимание, гармония вкусов и представлений о прекрасном, высокие идеалы гурманства и гедонизма. В лице духанщика Ростислав Михайлович наконец-то обретает настоящего единомышленника — единственного на всю повесть.