Новый Мир ( № 9 2002)

Увязнув в густом вареве раскрытых или подразумеваемых цитат, читатель “Страха” начинает с напряжением ловить какой-то сокрытый высший смысл в перипетиях любовного сюжета, который завязывается неподалеку от Киева, в усадьбе, называющейся Плакучие Ивы, а завершается гибелью героини, уехавшей с мужем в Америку, но и там терпевшей лишения, пока последствия чрезмерно бурной юности не положили конец ее печальной истории. Что-то, видимо, таится за этими непритязательными сценами подростковой сексуальной инициации и последующих спорадических вспышек страсти, происходящих с многолетними интервалами, с вынуждаемой обстоятельствами поспешностью, с механическим исступлением неутоляемых инстинктов. Автор щедр на подсказку: таится за ними “тайный выбор” героя, его “ужимка воли, неуместность желаний. Или, может быть, просто ошибка ума”. Не из-за нее ли теперь, в обустроенном типовом американском домике, у героя “беспредметная боль в душе”?

Само собой — нет, не из-за нее, по крайней мере не только из-за этой ошибки, которой, возможно, и не было. Объяснения, предложенные героем, чересчур просты, чтобы ими оправдать то и дело о себе сигналящий аромат фантасмагории, напоминания о том, что в роду героини водились ведьмы и что нечто инфернальное присуще ей самой, обожающей купания нагишом в лунные ночи на глазах ошалевшего от подобной смелости московского дачника всего одиннадцати лет от роду. Его столь же юная прельстительница явно принадлежит таинственной стихии, перед которой ум, заблуждающийся или нет, беспомощен, потому что тут властвует магия. Или же “вздор из тех, что Бердяев зовет „фантазмы”, возбуждавший, однако, раз за разом мой пыл”. Или никуда не отпускающий “зеленый мир”, в котором теряются, обрываясь, цепочки рациональных построений и сама логика смущенно отступает, освободив место для “метафизики”, отчего-то склоняющей все только к “бесстыдству и разгулу”.