Новый перевал

Я сидела у костра, приводила в порядок дневниковые записи. Фауст Владимирович после ужина сразу скрылся под своей полотняной кровлей, объявив неожиданно, что сегодня он очень устал. В самом деле, в этот день мы промокли до нитки, шли не отдыхая и долго уже в сумерках искали удобное место для ночлега. Место оказалось действительно удобным. Небольшая и сравнительно чистая площадь, окруженная елями, всем понравилась, словно мы собирались пробыть здесь долго. Все равно ведь завтра чуть свет надо было вставать и двигаться дальше, погасив огонь, который объединил нас, согрел и теперь так весело рвался в мокрое и темное небо.

Позади меня под тентом все время ворочался Дада. Он что-то бормотал во сне, потом застонал так жалобно и протяжно, что я не могла усидеть на месте и подошла к нему:

— Что с вами, отец, вы заболели?

Лоб старика был горячим, пульс бился неровно и быстро. Съежившись под ватной тужуркой, Дада тянул ее на себя, закрывал лицо. Мушка, лежавшая в ногах у хозяина, поскуливала, уткнувшись мордой вниз.

— Дыни уни, багдыни уни, — объяснил мне Дада и потрогал голову, потом ноги.

Вот так новость… Этого только недоставало. Теперь, когда мы были так близко у цели, недоставало, чтобы кто-нибудь из нас свалился. Я вспомнила, что в нагрудном кармане моей кожаной куртки должны быть два порошка дисульфана. И действительно, они оказались там. Зная, как удэгейцы верят в силу лекарства, я решила прибегнуть к помощи порошков.

— Это чего такое? Где взяла? — спросил меня старик. Он приподнялся на локте и смотрел то на развернутый порошок, то на кружку, в которой я специально для него приготовила чай.

— Давайте будем лечиться, Дада. Это «окто» — очень хорошее лекарство. Мы берегли его на всякий случай. Завтра вы будете совсем здоровым. Пейте.

Долго уговаривать его не пришлось. Дада покорно принял «окто», отхлебнул чаю из кружки и улыбнулся, обрадованный как ребенок:

— Ая! Хорошо!

Чай был сладкий. Он пил его жадно, облизывал губы, причмокивал, а когда опустошил кружку, опустился на кабанью шкуру и задремал. Я укрыла его потеплее, закутала ноги и отошла к костру, но не стала больше ничего записывать, так как сон буквально сковывал руки и ноги. На минуту мелькнуло перед глазами черное небо. Дождевые капли щекотали лицо. Пришлось растянуть над собою большой платок.

Сквозь серую ткань его мягко просвечивал огонь, за которым тоже надо было следить кому-то, но все спали…

Среди ночи меня разбудил отчаянный крик Дады:

— Горили! Горили!

Искра, упавшая от костра, зажгла мое одеяло. Я отбросила его в сторону, стала гасить. Хорошо, что Дада во-время заметил. На одеяле светилась дыра, в которую свободно могла пролезть моя голова.

— Так вот некоторые люди горят в тайге совсем, — говорил утром Динзай, — уснут — и все…

Колосовский вышел из палатки, недовольно поморщился: опять моросил дождик.

— Есть предложение устроить дневку. Как вы думаете?

«Занге», как теперь называли его удэгейцы, имел грустный вид. За время похода он так изорвал на себе одежду, что она свисала с него клочьями. Давно не бритое лицо его казалось еще более похудевшим.

— Конечно, так нельзя дальше, — отозвался Динзай, — надо немножко починиться.

Мне хотелось поддержать Динзая, но я промолчала, предоставив решить это начальнику экспедиции. Правда, ночью, когда меня так встревожил Дада, казалось, что остановка станет неизбежной, однако утром старик поднялся как ни в чем не бывало и вот уже опять гремит чашками, стряпает «сило».

— Так, что же, товарищи? — сказал Колосовский. Он держал мой платок, во многих местах прогоревший за ночь, и говорил медленно, как будто ждал чего-то: — Решено дневку все-таки устроить. Будем здесь ночевать еще одну ночь.

И шагнул ко мне, нахмурившись:

— Вы что, сегодня горели ночью?

— Немножко не рассчитала…

Днем я сидела под тентом у костра, починяла одежду, пришивала пуговицы к ватным курткам. Пуговицы были деревянные. Динзай их сделал еще несколько дней назад из тальника. Но вот беда: не хватало материи для заплат, приходилось собирать их у всех помаленьку, отрывая от постельных принадлежностей, от запасного белья. Получалось пестро. Дада смеялся, сравнивая свою рубаху, покрытую зелеными и голубыми заплатами, с географической картой.

— Ты говорила, товар можно делай. — Он задорно пнул ногой лежавший поблизости обрубок ели. — Давай починяй шелком!

Когда мы привели в порядок свою одежду, Фауст Владимирович повеселел. Он вышел из палатки побритым, шагнул к костру, оглядывая свои брюки, расправил на коленях заплаты и неожиданно для всех хлопнул себя по колену:

— Вот это другое дело, друзья мои! Теперь можно чувствовать себя человеком. Одежда, если хотите знать, — великое дело. Да, да! В тайге ведь очень легко опуститься. Сначала изорвешь одежду — не захочешь ее чинить: все равно, мол, тайга! Кто здесь увидит? Потом спрячешься от дождика в палатку. Тоже никто не увидит. Дождь идет, а человек лежит себе в палатке, кто об этом знает? Нет, такое дело не годится. Верно, Дада?

Колосовский сел рядом с Дадой на хвойную подстилку. Старик подвинулся, захохотал: