Новый посол

Когда в конце дороги показалась Шандеровка, он спросил меня вдруг: «А вы, товарищ майор, я вижу... авиация — и на машине? — Он с завистью взглянул на небо. — Вон какой простор там!.. — Помолчал, будто взвешивая — не сказал ли лишнего. Ответил сам себе, точно желая меня ободрить: — Инженер авиации — это хорошо! Аэродромная служба? Понимаю. Если на земле не подготовишься, не очень-то вспорхнешь...» — «И это верно...» Прощаясь, он на минуту задержал мою руку: «Товарищ майор, есть у меня тревога... Вот здесь она у меня, — он показал свободной рукой на сердце. — Можно спросить?» — «Конечно, спрашивай».

Но прежде чем он заговорил, прошла добрая минута — нелегко было ему произнести эти несколько слов. «Как насчет тех русских, что были в плену?.. — спросил он наконец. — Дадим мы им обратную дорогу к жизни или... вроде отрезанного ломтя?» — «Отрезанного? Нет, зачем же!.. А ты что, Лоба, был в плену?» Он посмотрел на меня внимательно: «Нет, я не был...»

4

Не без сожаления расстался я с Лобой, когда машина въехала в Шандеровку, действительно заваленную немецкой техникой. Мне тогда казалось, что мы с Лобой были всего лишь спутниками, каких нередко сводит на своих бесчисленных дорогах война. Но случилось иначе.

Я ночевал в саманной хате, что тремя своими окнами выходит на площадь. Шандеровка была взята только что. На радостях хозяйка подбелила грубку и вымазала пол глиной. Соломы в печи уже было сожжено два оберемка, а пол только-только просох. Смуглые ноги хозяйки ступали мягко, будто только что просохший пол был хрупок. Ей было приятно ходить по хате босой — становилось все жарче, а пол был прохладен.

Назаровна, так назвалась хозяйка, хороша собой. Ее темные глаза с подсиненными белками точно заволокло мглой, печальной, неразмывающейся, — быть может, след недавних страданий: муж пропал без вести где-то под Гжатском, а дочку угнали немцы этой осенью. И она достает из-под клеенки фотокарточку дочери.

Мы сидим допоздна, и Назаровна, глядя на карточку, плачет и смеется, потом опять плачет. «Вот она нам делов дала — страх... Как сберечь такую красавицу? Девка не шпилька — в волосах не схоронишь. Как кто у ворот: «Галочка, ховайся!» Где она у нас только не была: и в подвале, и на горище, а как в стену кукуруза поднялась — в кукурузу ее загнали. А осень в стогу прожила, как кутенок какой приблудный. И чем только ее не мазали, чтобы глаза злодею отвести: и дегтем, и известкой, и сажей...»

Я сплю в комнате, что выходит окнами на площадь. Всю ночь мимо идут машины, и свет их фар врывается в комнату. Просыпаюсь под утро — словно стадо непоеных коров взревело — сигналят машины, много машин. По стене комнаты ползут блики огня. На кухне шлепает босыми ногами по глиняному полу хозяйка, натыкается на пустые ведра, причитает: «Ой, мамо, мамо, да никак сват Микола полыхает! Его хата, накажи меня господь, — его...»

Хозяйка выбегает из хаты, я — вслед. На дворе тихо, но мороз стал еще свирепее, чем с вечера, — снег звенит под ногами. Наискось через площадь горит хата — дымное пламя, что сизо-красный тополь, стоит в ночи. К горящей хате через площадь бежит народ: «Топор!», «Стропила!», «Ру-у-уб-и!», «Рр-а-а-х! Рр-а-а-х!» На землю, что брызги, посыпались щепы.

На крыше, увязая в камыше, который уже охватил огонь, неистово орудует топором черноволосый паренек. В парне сила неизбывная, и от широкого замаха гудят и стонут стропила, щедро сыплется на землю щепа. «Эко размахался молодец...» — «Сила есть, а ум? Э-э-х! — «Не ту балку подсекаешь... Слазь...» — «Дай-ка сюда топорик, сынок». Рядом с пареньком встал старик. Тоже солдат, волосы облепили лысеющую макушку, гимнастерка на спине взмокла, — видно, долго бежал.

Кто-то кричит из толпы парню: «Отдай топорик!» Парень ошалело пялит на солдата глаза. Опять голос из толпы: «Не балуй, отдай!»

Топор в руках старика. Нешироко замахнулся, а ударил крепко. Пошел прямо к дымному столбу и скрылся за ним. Только слышны удары топора: «Рр-а-ах!» Вновь показалась взмокшая гимнастерка и вновь скрылась. «Рр-а-х! Рр-а-а-х!» Будто подошел вплотную к стволу того огненного тополька и пытается взять его под корень. Скрылся в дыме минуту-другую, да и удары стали глуше.

Но в тишине послышался удар, еще удар. «Ррр-а-х». И опять показалась взмокшая гимнастерка. И в ту же минуту будто в самом деле обломился ствол тополька и лег плашмя: крыша провалилась, огонь спал. Солдат спрыгнул с крыши и, отойдя в сторонку, зачерпнул пригоршню снега, вытер им руки. Только сейчас я опознал в служивом, что стоял подле меня, земляка с Кубани.

Я подошел к нему, хотел сказать доброе слово, но его уволок хозяин хаты — долговязый мужик в заячьем капелюхе и стоптанных сапогах, голенища которых были немногим выше щиколоток. «Тю на тебя, чоловик добрый, — услышал я голос хозяина. — У меня и солома есть, и вилы — оставайся. Мы с тобой ту крышу укупорим — зоренька не успеет заняться!»