Новый посол

Иногда он не видел ее по нескольку дней и, стараясь воссоздать ее облик в памяти, изумлялся ее красоте. Ее серые с желтыми крапинками глаза, заметно маленькие, с характерным разрезом, напоминающим запятую, вдруг становились серо-голубыми и лучистыми, точно их подернуло солнечной дымкой. Он так привыкал к новому ее облику, что, увидев ее, терялся: что происходит? До сих пор он полагал: все зависит от него, все в его власти, а тут вторглись силы, определенно чужие, и хотят навязать ему свою волю... Он хотел бы воспротивиться, но должен был сказать себе, что сделать это почти не в его власти. Но было и иное, что неодолимо их сближало: молчание. Особенно в те минуты, когда они раскрывали свои этюдники. Он устраивался в тени камня, каким-то чудом занесенного на склон взгорья; она — в расселине скалы. Ему казалось: они не видели сейчас друг друга, но незримые токи соединяли их. Они, эти токи, как казалось ему, держали их сознание в состоянии беспокойства, чуть-чуть угнетенного. Но работа заканчивалась, он устремлялся к Нате, и то, что видел он, не могло не вызвать у него изумления. Натин рисунок был правилен, неколебимо правилен. Этот рисунок не минул обязательных стадий: прежде чем обратиться к краскам, она долго и упорно выписывала его карандашом. Это его бесило — он-то был в том состоянии, когда до карандаша не доходили руки и рисунок начинался прямо с акварели. Он спрашивал ее: «А иначе ты не можешь?» — «И не хочу иначе, — отвечала она. — Меня надо учить рисунку...» Он был безудержен в своей фантазии: в его акварели вторгались краски, которые мудрено было рассмотреть в природе, что располагалась вокруг. Ната и это способна была отринуть с завидной стойкостью. Он говорил ей не без обиды: «Ты — не Душечка, ты не пойдешь за мной до конца». — «Конечно же не Душечка», — смеялась она. В ней были варенцовская рассудочность и, пожалуй, железность, хотя он и не сомневался в ее любви, не хотел сомневаться. Ему казалось: напрасно он пренебрег дружбой с Варенцовым. Если и способен кто-либо объяснить ему Нату, то конечно же Варенцов.

А у Варенцова была своя забота. Он все еще искал случая потревожить скроенное из стекол-лоскутов окошко, за которым свила свое вдове гнездо его печальная квартирантка Климовна — никто лучше ее не знал Кравцовых.

— Чего тебе не спится, Варенцов?.. — Климовна приоткрыла дверь халупы, но выходить побоялась.

— Что-то молодая хозяйка... загуляла. — Он помедлил, ожидая, что скажет Климовна, но та молчала. — Ты ее не видела... с вечера?..

Она продолжала молчать.

— Вот и не помню, — наконец сказала Климовна. — Кажись, видела, а может... не видела...

На какой-то миг Варенцов затаился: видно, пришло время начинать разговор без обиняков.

— Околдовал он ее, и только! — вдруг выпалил Варенцов и затих.

— Кто... околдовал? — спросила Климовна, приоткрывая дверь.

— Кто? Будто и не ведаешь! Твой Кравцов!

Дверь сейчас была раскрыта. Климовна стояла в дверях. В простенькой холщовой рубашонке, по всему исподней, в своих косичках, туго заплетенных и нелепо торчащих, она была похожа на девочку.

— Значит, Кравцов? — Климовна сжала кулачки-невелички, положила на грудь. — Нет, Михаил парень хоть куда!.. — ответствовала Климовна и сделала усилие, чтобы поудобнее поместить кулачки на груди. — Он — наш, он хороший...

— Мы все хорошие, когда спим! — едва ли не выкрикнул Варенцов.

— Нет, не говори, Варенцов! — вымолвила она и отступила во тьму. — Не говори!..

— Да ты куда, Климовна? — затревожился Варенцов. — Куда ты? Погоди!

— Я спать хочу! — произнесла она и захлопнула дверь, захлопнула с такой силой, что отозвались стекла, непрочно вделанные в окошко ее хибары.

«Не умен, Варенцов, ей-богу, не умен! — укорил он себя. — Да надо ли было так сразу про Михаила, без разбега? Не умен...»

Она будто уволокла с собой всю его силу — хочешь сдвинуться с места и не можешь.

А не пойти ли сейчас к Кравцовым? Пойти... зачем? Ну, так просто. Они небось первыми не придут, гордость не позволит, а Варенцову... что она, гордость? Он накинул на плечи шинель, она висела тут же, — любил свою шинель с посеченным подолом — след бризантного снаряда. А когда вышел, подумал: «Чего я пойду к ним в шинели? Точно подлаживаясь, хочу показать, что пришел в дом фронтового дружка... В самом деле, чего я пойду в шинели? А надо мне вообще идти? Лучше останусь...»

У самого берега, в ивовых зарослях, в жирной иловой жиже, сонно бултыхнулся сом. «Вон какие круги вывел», — мрачно усмехнулся Варенцов. Он зашагал вдоль берега. Могучие вербы заслонили небо. Становилось все темнее. Теперь он шел, вытянув руки, разгребая листву, как воду. Когда обернулся, просорушка осталась в стороне — ее деревянное зданьице, почерневшее от дождя, сейчас было того же цвета, что и протока, вербы на ее берегу, пологое взгорье справа, степь.

— Ната... дочка! — крикнул он наобум.

Вновь появилась Климовна — в ее открытых ладонях лежали сушеные яблоки. Ну, вот теперь, пожалуй, он не вспугнет ее — разбег нужен в каждом деле...