Новый посол

— Завидно, разумеется! — Вдруг рассмеялся, громко, как не смеялся прежде: надо было еще понять, какой смысл он вкладывал в это «завидно». — Завидно, — повторил он и насторожился — ему показалось, что бумажный колпак настольной лампы вздрогнул, восприняв движение воздуха, — видно, открылась входная дверь.

Когда хотела, она была осторожна, как мышь, и могла проникнуть в дом едва ли не в щелочку, не потревожив двери. Так было и сегодня: она вошла в сенцы незамеченной, но, подняв глаза, увидела на вешалке широкополую шляпу Разуневского и затихла в смятенном молчании, не зная, идти дальше или отступить.

— Не помешаю я вам? — крикнула она из прихожей и в доказательство, что это она, озорно стукнула каблучком об пол. Еще в сенцах она услышала голос Разуневского, и у нее упало сердце — готова была сделать следующий шаг, и не было сил его сделать. — Не помешаю я вам? — подала она голос и почувствовала, что он неожиданно тих. — Не помешаю? — повторила она и в знак доказательства стукнула каблучком об пол, но и стук этот не получился, — видно, разом ушли силы.

— Заходи, дочка... рады будем, — отозвался отец.

— Здравствуйте, — Разуневский шагнул ей навстречу, выпростав желтую руку из-под рясы — рука была пугающе холодной.

Никогда она не видела отца Петра так близко, да еще при таком ярком свете, — не хочешь рассмотреть, да рассмотришь. Был он и приятно светлолиц с матово-коричневой родинкой на румянеющей щеке, отчего щека казалась более румяной, чем была на самом деле. Недлинные волосы его ниспадали прямыми прядями, касаясь левой брови, которая заметно топорщилась. Она, эта бровь, придавала его лицу выражение чуть-чуть мефистофельское. Он, видно, знал об этом и время от времени подносил к брови длинные пальцы и осторожно приглаживал — лицо становилось добрее...

— Молодая хозяйка! — восторженно произнес Разуневский. — Молодая, молодая! — повторил он и с откровенной приязнью оглядел ее. — Наталья Федоровна, покажите мне альбом Дионисия, — попросил отец Петр, — казалось, он припас эту фразу к приходу Наты.

— Да вы, наверно, видели его — сегодня такой альбом не редкость, — сказала она и вдруг подумала: это отец надоумил спросить его об альбоме... Отец?

Она взглянула на отца: в его глазах поселился огонь. Он ждал: будто речь шла и не о Дионисии.

А Варенцов и в самом деле был далек в своих мыслях от Дионисия. Он глядел на отца Петра и Нату, думал: «Нет, что ни говорите, они смотрятся рядом!.. И в меру красивы, и в меру строги...» Варенцов вдруг увидел дочь на паперти храма в первопрестольный праздник, сопутствуемую почтительным шепотом: «Матушка Наталья, матушка Наталья...»

Разуневский листал альбом, не скрывая изумления — оно было неподдельно.

— Вот эти... Дионисьевы богородицы в сущности женщины-матери, которых художник видел где-то неподалеку. У них внешность круглоплечей россиянки и лик женщины-матери. И вот еще что я заметил: как у Рафаэля!.. Жили в одно время и, быть может, не знали работ друг друга, а вызвали к жизни едино чудо!.. Вот попробуй отгадай, как это получилось?.. Видно, было что-то в воздухе той поры, а он общий... Как вы?

«Однако как ладится у них беседа, а! — подумал Варенцов. — Сколько в этой беседе спокойной важности, ума, взаимной приязни. Оставь их одних, пожалуй, проговорят до утра».

Теперь умолкла и она. «Странный поп, именно странный».

— Кто-то сказал мне, что вы приняли ваш сан потому, что священником был ваш отец?.. — вдруг произнесла она, чувствуя, как холодеют ее щеки и сжимаются против ее воли руки, — на такую дерзость и она не часто отваживалась. — Так?

Он отодвинул стул в тень, полусклонил голову. Казалось, все погасло в нем в эту минуту, все стало черно-белым: лицо, волосы, борода. Не хочешь, да подумаешь: в тени ему было легче сберечь молчание.

— Да, отец... действительно был священником, — произнес он, понимая, что уклоняется от ответа на вопрос Наты.

— Но ведь вы могли стать медиком, педагогом, художником, могли стать, но не стали... — произнесла она с настойчивостью, чуть упрямой. — Так хотел ваш отец?

— Нет, так хотел я... — заметил он и встал — не часто его вызывали на столь откровенный разговор.

Он медленно пошел к двери, наклонив голову, волосы на затылке распались, обнажив шею, хрящеватую, с ощутимым желобком посередине.

— Наталья Федоровна, что за человек этот ваш дружок... Михаил? — вопросил он, оглянувшись. — Говорят, математик и одарен завидно, так?..

Варенцов едва ли не дернулся: какая нечистая сила кинула его к молодому Кравцу? Что повлекло его, что воспламенило? Не любопытство ли праздное, а может, совсем иное, что лежит на отлете, но ближе всего к правде? Да, исконное, необоримое, жестоко мужичье, что вдруг выказало в Кравце соперника, безглазой полночью перешедшего дорогу...

Он спросил про Кравцова, а она подумала: «Значит, Михаил? Вот ведь куда пальнул!»

Даже как-то стало не очень интересно.