Новый посол

— Когда учился в академии, многократ бывал на лекциях в Политехническом!.. Я говорю о себе!.. — Он засмеялся. — В прежние времена длинные волосы выдавали лицо духовное, а нынче все длинноволосы!.. — Ему было очень смешно. — Так в Политехническом я слушал лекцию на тему своеобразную: математика на службе у истории. Оказывается, способность нашего века оперировать большими цифрами позволяет решать проблемы истории.

В том, как он без видимой нужды обратился к своим воспоминаниям о Политехническом, стараясь перебросить мост к математике и ее проблемам, обнаруживалось, что интерес его к Михаилу не празден, и это заметно огорчало Нату — а может, дело не в ней?

А Разуневский не уходил: он даже для прочности оперся ладонью о верхнюю планку двери — рост позволял ему сделать это легко.

— В последний вояж в Москву был в комиссионном на Садово-Кудринской и купил телескоп!.. — Он засмеялся — были в этом смехе лихая отвага, даже азарт. — Собрал все свои капиталы и купил машину-чудо — цейсовские стекла!.. Говорят, Сатурн... выкладывается, как арбуз на железном блюде!.. Послал малой скоростью — жду на днях...

Разуневский ушел, а в доме наступила тишина. Только в дальнем конце дома Варенцов, собравшись ко сну, гремел пудовыми башмаками да неистово скрипел металлическими пружинами койки — не койка, орган.

— Никак прочишь меня в попадьи? — вдруг подала она голос из своей светелки и залилась смехом неудержимым.

— Он и поп, и не поп, — отозвался Варенцов уклончиво.

— Значит, прочишь все-таки? — спросила она.

— Эти астрономы, церковные и светские, до добра не доведут! — был его ответ. — Поезжай к тетке, — произнес он. — Если что с ней случится, я не прощу себе, да и ты...

Окно оставалось открытым, и тонкую скорлупу тишины проклюнул воробьиный писк. Воробей сидел у самого окна.

В самом деле, все перепуталось в его сознании: Варенцов видел в нем дипломата церковного, а он оседлал эту свою ночезрительную трубу и устремился в небо... Если и есть общее у Кравца и Разуневского, то вот эта непрозрачность, что одела одного и другого. Ничто не могло повергнуть Варенцова в уныние, как вот эта неизвестность. Ее, эту неизвестность, он и прежде побеждал, высвобождая время для раздумий, — не иначе, нужен был перекур и теперь.

Михаил взял из ее рук дорожную сумку, их шаг был нетороплив, до отхода поезда было пропасть времени.

— Ой, Натка, да не признался ли отец Петр тебе в любви? — произнес он смеясь, а она вздрогнула и испытующе взглянула на него. Кто-то определенно ему сказал о визите отца Петра к Варенцовым, иначе какой смысл спрашивать ее об этом...

— Вот ведь внушил себе человек... — произнесла она уклончиво, однако подумала: надо было сказать Михаилу о визите Разуневского, раньше, разумеется, сказать, сейчас — поздно.

— Нет, не внушил, Ната... — произнес он убежденно. — Честное слово, не внушил: влюблен... Я это по-мужски чувствую...

— Ой ли... по-мужски? — рассмеялась она, а сама подумала: надо было сказать о приходе Разуневского... — Значит, по-мужски? — продолжала она смеяться, а на душе было скорбно: а может быть, не поздно еще?.. Может, надо сказать? Нет, пожалуй, поздно!

Она так и уехала, не решив: поздно говорить или не поздно?

Она уехала, а Варенцов отдал себя во власть трудной думе. Да нужен ли его дому отец Петр, ему и его Наталье? Да не обременит ли он ее веригами, какие потом не сбросишь вовек? Он и сам, отец Петр, во власти неодолимой маеты, а каково будет ей? «Хорошо, что дело далеко не зашло», — вдруг сказал он себе и был едва ли не счастлив, такой бурной радости он не испытывал давно.

Неделя вторая

Весь день степными профилировками шли машины, и заря занялась до того, как успела опасть пыль. Может, поэтому солнце, приподнявшись над горизонтом, стало вдруг похоже на Юпитер, как он изображен на цветных фотографиях: необычно большное, оранжевое, в полосах, которые многократ легли поперек светила. Казалось, что оно вошло в пределы земного огня, тревожно вздулось, как перед взрывом.

Варенцов решил идти к Кравцовым. Нет, шинели он не надел, и гимнастерки тоже — к чему подлаживаться?

На улице лежали штабеля новых досок. Он оглянулся на доски и почему-то вздохнул. Потом прошел и оглянулся еще раз. От досок шел запах свежести, запах смолы, — так пахнет в новом доме некрашеный пол после того, как на него выплеснешь ведро колодезной воды. Он открыл калитку. Рванулась собака — он даже не обернулся. Она металась у самых его ног — он не повел глазом. Вышла хозяйка, с немой досадой подняла на собаку острый кулачишко.

— Господи, кто это к нам! — не поверила она своим глазам и, обернувшись, крикнула в дверь, которую оставила открытой: — Миша! Миша... ты погляди, кто к нам пришел...

Выглянул Михаил, как всегда, в отцовской фуражке. Или собрался куда?..

— Заходите, пожалуйста... Федор Тихоныч...

Но Варенцов неопределенно потоптался на месте.

— В хате небось парко... может, под грушей, а?

Он видел, как покраснела Кравцова.

— Да что вы, Тихоныч... или брезгуете?

Но Варенцов уже направился к грушевому деревцу, под которым стоял крашеный стол.