Новый посол

— Тот раз мы сидели с хозяином... там, — указал он на грушу и внимательно посмотрел на Кравцову. Прежде она ему казалось другой: верно говорят, что нужда опрощает человека. Варенцов помнит ее молодой учительницей, бегущей со стопкой тетрадок в школу, что была по ту сторону Кубани. Когда это было? Двадцать лет назад, двадцать пять, а может, и все тридцать? Что могут сделать с человеком тридцать лет? Поднять на высоту недосягаемую или, как теперь, лишить того, что человек когда-то имел?

— Да, верно, Тихоныч, — согласилась Кравцова. Как собрались на войну... там сидели! — Она вдруг поднесла пальцы к губам, вздохнула. — Помните, какие хлеба в том июле были?.. Как на погибель!

— Да хлеба... — сказал он и отодвинул табуретку, усаживаясь.

Михаил сел напротив, положил фуражку на край стола.

Церковный звонарь зазвонил к вечерне — колокол, видно, невелик, и удар его несилен на взлете. Едва возникнув, пресекается. Но от кравцовского дома церковь недалеко, и размеренные вздохи колокольной меди сюда докатываются в силе, не потускнев.

— Ударили к вечерне... — произносит Варенцов задумчиво. — Сейчас отец Разуневский пошагает. Как появится, гляди на часы: пять часов... — Он переводит взгляд на Михаила, — Народ толкует: поп-математик и звездочет... Давеча забросил удочку: «Кто такой Кравцов и откуда он взялся? Купил, говорит, трубу подзорную — самого господа бога рассмотреть можно, — хочу, мол показать Кравцову». — Он смотрит на Михаила, ухмыляясь. — Не страшишься?

— А чего тут страшиться?

— Ну, гляди...

Варенцов сидит, опершись на палку, и с немым обожанием смотрит на него мать Михаила.

— Что вы сказали, Тихоныч?..

— Земля гуляет, а ей богом не дано гулять...

Кравцова засмеялась, засмеялась счастливо, показав выщербленный свой зуб, и поспешно прикрыла его ладонью. Потом пальцами, сложенными в щепотку, вытерла губы и отняла руку, отняла и унесла в руке улыбку.

— Гуляет?

— Расчистить землю и дать ей дело. Сад соскрести...

— Соскрести? А как же вишенка моя? — показала она глазами на вишневое дерево, все еще удерживая в кулаке улыбку. — А яблоня... и абрикоса — она у меня от косточки... от косточки... разжала она кулак и выдвинула кончик указательного пальца, показывая, какой была эта косточка. — Соскрести, а потом?

— Потом... виноградной лозой засадить... от края до края... нет, не сплошняком, а с интервалами!.. Греби деньги лопатой, греби — не хочу!.. — Он обернулся к младшему Кравцову: — Ты как... Михаил?

Но тот не ответил, он сидел смиренно тихий, непонятно печальный.

Сумеречны были его думы.

«Нет, что же со мной происходит? Смотрю на Варенцова и вижу ее. Смотрю на недруга и вижу человека, дороже которого для меня нет никого на свете... Вот эта рассветная зеленоватость в глазах, вот этот очерк подбородка, движение бровей... в которых есть некая соболиность... У Варенцова соболиность? Именно у Варенцова! Не хочешь, да скажешь: пропади пропадом, чтобы не смущать душу мою! Однако как это происходит в природе: бес вдруг вытолкнул из чрева ангелочка? И наоборот? И вот что любопытно: для ангела нет ничего дороже, чем бес, породивший его. Ангел молится на беса, не понимая, что это бес?.. Нет, может быть, понимает, но продолжает молиться, и ничего ты тут не сделаешь. По закону крови, по неписаной формуле преемственности. Казалось бы, поднять на ноги всех живых и мертвых, обратив в пепел сомнительную истину. Но не тут-то было — как ни хрупка истина, оказывается, не в твоих силах сжечь ее. Ангел будет молиться на беса?»

— Так ты как все-таки?.. — Варенцов вернулся на свое место.

Михаил улыбнулся.

— В жизни есть нечто и повесомее денег, Федор Тихоныч.

— Не пойму! — Варенцов скосил глаза на фуражку Михаила — он задумался; близко сдвинул брови, произнес: — Вот ты надо мной посмеешься, а я скажу тебе, как это в жизни, в жизни бывает...

Но Михаил улыбнулся еще тише.

— Как, Федор Тихоныч?..

— Вот есть у тебя друг закадычный, ближе матери родной кажется, а ты попроси у него тыщонку, попроси, как он? Может, люба даст, за любу не скажу — щедрее ее не сыщешь, а друг... тьфу!

Пришла хозяйка. Вытерла мокрой тряпкой стол, застлала холщовой скатеркой.

— Виноград высадили еще до войны, но тем летом сопрел... — Не шли у нее из головы слова Варенцова о винограде. — Господи, в то лето ветры были горячи...

— Куда уж горячее... — Варенцов подтянул к себе скатерку, потом вдруг заволновался. — Вот говорят: «Варенцов — чувал крапивной». А что значит «чувал»? Богатый, значит, денежный, короче — мошна! А это разве худо? Скажи, Сергеевна, худо?

Кравцова охватила грудь руками так, что ладони оказались у спины, ей было нетрудно охватить себя — так немощна и суха была ее грудь.

— А что здесь худого, Федор Тихоныч? По мне — краше богатства ничего в жизни нет. Не знаю, как кому, а мне понятно, я горе мыкала...

— Вот и я говорю: чем худо?.. А ты как, Миша?.. — осторожно скосил глаза Варенцов.

— Я — как батько мой: он был пролетарий... — Ему было приятно сказать на здешний манер: «Я — как батько мой!..»