Новый посол

Варенцов поднялся в дом, не зажигая света, пошел из одной комнаты в другую. У Наты было темнее, чем в остальном доме, но он постоял, дожидаясь, пока глаза свыкнутся с темнотой. Не хотелось зажигать света. Он увидел стул, придвинутый к кровати, и на нем ночную рубашку, необычно нарядную, — Ната купила ее накануне. Это какое-то наваждение — последние дни в ней пробудилась страсть к ночным рубашкам.

На столе лежал альбом Дионисия. Ната точно не закрывала его с того вечера — та самая страница. Однако почему та самая? Что остановило ее здесь? Дионисьевы ботоматери, что тоже объяснимо, или воспоминание об отце Петре? Странно, ночь — хоть глаз выколи, а альбомный лист отсвечивает. Точно источник света в самой книге... Значит, звездочет и математик? Варенцова осенило: математик?.. Нет, нет, все совершится пристойно: математика ведь не заражена религией. Больше того, она даже антирелигиозна.

Варенцов зажег свет, прямо взглянул в зеркало: как бывает в жизни... Из этой рыжей кожи, обсыпанной зелеными веснушками (да, зелеными) и красной шерстью, вот из этой же, из этой... родилась неземная красота Наты... Не чудо ли?

Неделя третья

Вечер наступил внезапно, и белостенные домики окраины стали сине-голубыми. Они точно восприняли краски звезд: тревожный пламень Марса, льдистый блеск Венеры, благородное мерцание Полярной. Была в этих красках еще прозелень, до оскомины травянистая. Откуда она взялась, коли ее не было в звездной палитре? Не участвовали тут краски околоземного простора, который, как это случалось подчас на рассвете, истово зеленел в лучах могучего светила?

Произошло почти необычное: их тропы с отцом Петром сегодня пересеклись. Она поспешала к подружке, а он шел своим обычным путем от дома у кирпичного завода к церкви. Она увидела его издали и хотела нырнуть в соседний дворик, но по неизвестной причине не сделала этого, а, замедлив шаг, пошла ему навстречу. Он приметил ее и улыбнулся — замешательство Наты льстило его самолюбию.

— Я рад видеть вас, — сказал он ей улыбаясь. — Скажу больше: если бы не встретил вас сегодня, нашел бы возможность повидать вас...

— Что так? — Она рассмеялась — смех ей и прежде помогал совладать с робостью.

— Я получил из Москвы альбом Феропонтова монастыря — это Дионисий! Помните, мы говорили? — Он отвел волосы — бровь воинственно ощетинилась. — Приходите завтра с Федором Тихонычем на Подгорную... Решитесь?

— Решусь!

Ему померещилось, что она смеется над ним.

— Нет, серьезно...

— Сказала: решусь!..

Она сказала: «Решусь!» — и стало холодно в груди. Да надо ли было обещать? Какой смысл? Наверно, дал знать дух противоречия — он есть в ней, этот противный дух противоречия. Однако что делать? Не пойти? Ну, это на нее непохоже. Скажет: «Трусиха!» Лучше в петлю, чем услышать такое. Надо идти. С отцом, разумеется. Пойти, а потом рассказать обо всем Михаилу. Даже интересно: рассказать Михаилу и посмотреть: как он? А может быть, сказать ему обо всем теперь? Ни в коем случае! Чего доброго, воспротивится, устроит сцену ревности и поставит ее в положение безвыходное... Нет, сказать, но потом, потом...

Она пошла с отцом на Подгорную. Был вечер, духота, скопившаяся за день, не размылась.

Разуневский приметил их издали и вышел навстречу. Одет он был по-летнему: сандалии и просторная парусиновая рубаха, подпоясанная шнуром, — ни дать ни взять — учитель арифметики из реального училища где-то в начале века.

— Милости прошу... — он протянул руку — рука была все такой же студеной, как тот раз, когда он извлек ее из-под рясы, — за неделю не отогрелась. — Вот сюда, на веранду...

На веранде было темно, но стол, покрытый клетчатой льняного полотна скатертью, был хорошо виден.

— Хотите взглянуть на дом? — спросил он — вопрос был обращен не столько к Варенцову, сколько к Нате.

— Хочу, — ответила она безбоязненно, у нее вдруг взыграло любопытство, очень хотелось взглянуть на холостяцкое обиталище Разуневского.

Он шел впереди, открывая одну дверь за другой. Дом был ухожен. Пахло свежевыстиранным бельем, сухим чаем, подсушенным хлебом, он лежал на столе. Отец Петр шел по дому, вздыхая. Вздох у него был почти невнятным, и она не столько слышала его, сколько чувствовала — он шел, наклонившись к ней.

В соседней комнате она вдруг увидела грифельную доску, большую, как в классе, с тремя колонками цифр, которые не успели стереть.

— Это от прежнего квартиранта? — спросила она.

— Нет, почему же? — изумился он. — Моя страсть: хочу не забыть — зову соседских ребят и занимаюсь, им впрок, и мне небесполезно... А вот это моя келья...

Он ввел их в кабинет с письменным столом, венскими стульями, кроватью, на которой лежал томик Блока, — Разуневский, возможно, читал его сегодня.

— Да разве такая келья бывает?.. — спросила Ната, не поднимая глаз.

— Нынче и не такая бывает, — иронически улыбнулся он. — Наши видели монастырскую келью патриарха на Балканах: мягкая мебель...