Новый посол

— Да, конечно... Так это он сказал: чтобы убедить нормального человека в чудесах, к которым обратилась церковь, доказательства должны быть ясны... А между тем...

— А между тем?.. — подал голос Разуневский — он понял, что столкновения не избежать.

— А между тем, Петр Николаевич, мысль ученого проста и человечна потому, что ею руководит тревога за судьбу людей и сознание, что и ты за это в ответе, — подхватил Кравцов — в его уме определенно складывались доводы, как их подсказал ему тот же Дарвин. — У меня нет оснований ставить честность ученого под сомнение, когда он говорит: чем больше мы познаем неизменные законы природы, тем все более невероятными становятся для нас эти чудеса...

Если бы Разуневский был внимателен к тому, что говорил сейчас Кравцов, он не преминул бы заметить: его собеседник был осторожен. Эта осторожность, быть может, была определена желанием не исказить мысли ученого и соотнести ее со своей мыслью таким образом, чтобы дарвинская идея не была бы деформирована. Наверно, в реплике Кравцова была своя пристрастность, но это должна была быть пристрастность честного полемиста.

— Как мне кажется, Дарвин намеренно сместил эти свой рассуждения в мире своего «я», — продолжал Кравцов — в интонации, к которой он обратился, взывая к Разуневскому, все больше обнаруживалось раздумье, может быть, даже чуть-чуть исповедь. — Именно: в мир своего «я». Он никого не подпускал в мир совести своей, он вел этот спор, не испытывая влияния извне, он был свободен... Тем большего внимания заслуживает вывод, к которому он пришел: «Но даже при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне все труднее было придумать доказательство, которое в состоянии было убедить меня». И самое последнее. «Так понемногу, — говорит ученый, — в мою душу закрадывалось неверие». Повторяю: мне интересен вывод ученого и потому, что тут не просто система доводов, выверенных опытом, тут — совесть...

Разуневский затих, прислушиваясь, — река была далеко внизу.

— Прежде Кубань была здесь не слышна, — сказал он.

— А сейчас? — спросил Михаил.

— Я слышу ее шум, — произнес он. — Жара, поплыли ледники...

Он вдруг побежал вниз, увлекая за собой волчонка, — было слышно, как рушатся потревоженные им на бегу камни. Михаил пошел вслед, пошел неторопливо.

Но гул, вызванный падающими камнями, возник и умолк: такое впечатление, что Разуневский стоял где-то рядом за кустом или отвалом камня. Но Разуневского не было. Михаил прибавил шагу и в свете многозвездной ночи, высветлившей берег, вдруг увидел волчонка, мечущегося у самой воды. Он взлетел с низкого берега на высокий, готовый вот-вот броситься в реку, но природная боязнь воды удерживала его — он только скулил, сбиваясь на завывание.

Михаил вышел к воде и у самых ног увидел приваленную камнем рясу отца Петра и его большие, с заметно сбитыми каблуками, полуботинки. Непонятная тревога объяла Михаила.

— Петр Николаевич, да где вы?.. — крикнул он, но голос его не сумел возобладать над шумом реки. — Где вы, где? — крикнул он вновь, отчего волчонок еще бойчее побежал вдоль берега, взвывая. — Где, где?..

Разуневский возник из тьмы, точно стоял все это время подле, хоронясь за квадратным камнем.

— Вот господь надоумил нырнуть в реку, — застучал он в ознобе зубами — река была ледяной. — Грешен: тянет меня ночная река необыкновенно, — он точно положил ухо на ладонь, как это делают мальчишки, выбравшись из реки. — А я сильный, честное слово, сильный!.. — Он замахал руками — его еще больше бросило в дрожь, истинно — у него зуб не попадал на зуб. — Меня и судорога не берет!

— Перепугали вы нас с Япетом, Петр Николаевич... — произнес Михаил.

— Перепугал? — Казалось, он был доволен, что встревожил Михаила. — Да что со мной могло стрястись. Я ведь сильный! — Его все еще бил озноб; апрельская река вызвала страх и в нем. — Не берет судорога...

Они пошли полем, когда трава стала росной. Волчонок уже не бежал впереди, а едва поспевал за идущими — усталость, а возможно, и холод сморили его.

— Не хотите рассмотреть... арбуз на железном блюде? — вопросил отец Петр, открывая калитку. — Ну, как хотите... Приходите в любой час — я всегда рад вам... Приходите, очень прошу...

На том и порешили: явится желание — Михаил не заставит ждать.

На грейдер пришла Ната. Она увлекла его под тень низкорослой яблоньки-кислицы и, расстелив на траве холщовую салфетку, разложила с церемонной аккуратностью кусок холодной курицы, пластину свежего черкесского сыра, краюшку серого хлеба, выпеченного дома и успевшего чуть очерстветь, да солдатскую фляжку с водой.

Она разложила все на открытой поляне, не таясь, что увидят люди, — эта храбрость, бедовая, была в ее натуре. Ей было приятно, что все принесенное ею было ему по вкусу. Он поел и, взяв флягу, запрокинул голову. Ей было интересно смотреть, как он пьет. Кадык его обнажился, вода клокотала во фляге, тонкая струйка, выхватившись наружу, сбежала по подбородку на грудь. Он чувствовал, что вода холодит грудь, но не мог оторвать фляги ото рта.