Новый посол

Лосев встал из-за стола в одиннадцатом часу — неделя была трудной, и хотелось пораньше вернуться домой и выспаться. Коленок пошел его провожать, и они, как обычно, двинулись степью. Ночь была не такой яркой, какой она бывает в августе, когда звездное крошево так обильно, что уходит за небосклон, — сейчас звезды размывались на порядочном расстоянии над краем неба, и только там, где небесный свод смыкался с горами, они утекали за горизонт потоком. Но об этом Лев Иванович подумал, когда простился с Коленком и оказался один в степи, глядя на горы, которые в этот полуночный час, оказавшись в тени, вдруг из рыжих превратились в сизые, почти чернильные. Не попались бы на глаза темные глыбы гор, пожалуй, глаз бы не взял дальше, туда, где горы переходили в степь и лег хутор. Нет, это был не обман зрения; и глаз, и мысль воспринимали все с неодолимой точностью: хутор накрыла шапка дыма, ярко-розового, все более красного. Лев Иванович повернул к хутору — столько раз ходил по этой тропе, но не думал, что она будет ухабистой. Ноги соскальзывали с тропы, ударяясь о камни, которых здесь было немало; однажды будылья подсолнуха будто наждаком прошлись по лицу. Лосев не мог не подумать: если бы Коленок возвращался на хутор небыстрым шагом, то Лосев наверняка его нагнал бы, но, видно, и Коленок рассмотрел красную шапку над хутором и побежал... Когда под ногами закачался мост через протоку, что была уже на виду у хутора, Лев Иванович установил, что огонь рушит дом Касаткиных, дом и, пожалуй, двор. Как мог догадаться Лосев, огонь взялся на большом касаткинском дворе, там, где были касаткинские амбары и навесы, перебросившись на дом. Лосев ворвался во двор и ощутил, что его не пускает дальше вал горячего воздуха, вал дымного огня, — казалось, сам воздух, без участия огня, жег все на своем пути... Лосев схватил ведро с водой и плеснул в огонь, но огонь, казалось, даже не воспринял этой горстки воды, — Лев Иванович подумал, что в эти минуты, как начался пожар, народилось столько огня, что той малостью воды, что была на касаткинском дворе, его не потушить...

— Дайте топор, топор нужен!.. — крикнул Лосев и неизвестно как ощутил топорище в руках, — казалось, само дымное пламя сунуло ему топор в руки, теперь надо было порушить ограду и преградить огню дорогу к соседям. Он взмахнул топором и пошел крошить штакетник, когда во тьме рассмотрел белое платьице сестренки Николая.

— Это я, Сонька, Лев Иванович! — возопила девочка. — Их как ветром кинуло за протоку!..

— Кого, Соня?

— Вовку и Грику!.. Как ветром! И они сгинули, были они — и не стало! — Ее тонкая рука рубанула темь, рубанула коротко, — в этом жесте Лев Иванович ощутил безбрежность ночи, куда ушли мальчики...

ТЕАТР

— Ничего не скажешь, голубь и голубка...

Тот, кого назвали «голубем», был высок, сутул, горбонос, с неистово разросшимися бровями, из которых торчали волосины одна толще другой. Нос, орлино загнутый, и воинственно ощетинившиеся брови выдавали характер и, пожалуй, породу. По тому, с какой гордыней, чуть сановной, старик нес голову, всю в ярко-серебряных с чернью сединах, как прямил спину, не давая бремени лет ссутулить себя, с какой правильностью, едва ли не лошадиной, ставил ноги, он знал цену себе и своей внешности. Если верно, что настоящая красота уходит последней, то тут она еще заявляла о себе, не собираясь уходить.

А та, что должна сойти за голубку, была невелика, хорошо сложена для своих почтенных лет, откровенно светлоглаза. «Здравствуйте! — говорила она идущим навстречу. — Здравствуйте!..» Понимала, что человек может ее и не знать, но была уверена: если и не знает, не осудит; наоборот, будет благодарен. Ее приветствие было полно радушия, а это всегда приятно.

Как некогда, он мог распахнуть все двери и возгласить во всю силу своих легких, которые были здоровы и резонировали на зависть:

Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе...

Пробуя голос, он начинал петь, а потом, неожиданно остановившись, произносил:

Погибни, Дездемона!..

В такую минуту у него была потребность в собеседнике.

— Эти африканские страсти не по мне, — говорил он. — Нужно время, чтобы накалить себя и стать Отелло... Смешно сказать, но не могу играть мавра два спектакля кряду: не хватает огня!.. Нужна пауза дней этак десять, чтобы поднакопить огонь... Войдите в мое положение: где Отелло и где Петухов?..

Погибни, коварная, — нет жалости к тебе!

В доме одно за другим закрывались окна:

— Ну, начали... нет спасенья!