Новый посол

Соседям был известен Петухов: дом-то был населен актерами. Старый дом: он, как говорят, построен вскоре после войны пленными немцами. Построен без претензий, но добротно вполне. Постоял без малого сорок лет и постоит еще. С виду как будто и не состарился. А люди в нем состарились. По крайней мере, минувших лет было достаточно, чтобы уйти из театра и, как тут говорилось все чаще, «обрести заслуженный отдых». Собственно, в словах «заслуженный отдых» начисто отсутствовала ирония, однако слова эти произносились с иронией, даже чуть-чуть горькой.

Не очень-то хотелось отдыхать от театра, хотя и заслуженно.

У дома был свой строй быта, свои малые и большие обычаи. Знали, какая и в какой квартире грядет дата, — собирались всем домом. Было известно, что у жены механика сцены Евдокии Ивановны можно попить чайку с кизиловым вареньем, а у резонера Свистунова — отведать соленой капусты в кочанах. И варенье, и соленая капуста готовились, естественно, впрок, к зимним праздникам, рождеству и крещенью, но истреблялись еще по осени, разумеется, к превеликой радости хозяев. Зиму одолевали тяжело — казалось, что нет ей ни конца, ни края. Собирались у художника-гримера Хворостухина и играли в лото. Странно, но театр вспоминали не часто, хотя театр был рядом. Этот стеклянный куб — не то элеватор, не то водокачка — старым людям трудно было принять за театр. Прежнее театральное здание (новое возвели на его месте) было именно театральным, нынешнее... Страсть ко всему большому может быть и уродливой, думали эти люди, хотя тут были и оговорки существенные... Вот, например, прежде: Петухов, к слову... Взглянешь и не ошибешься: герой-любовник. Что рост, что повадка, что фигура — все одно к одному: герой-любовник. Ну, насчет фигуры могут быть и оговорки. Если раздеть, нетрудно узреть и корсет, и стеганый жилет, и ватные плечи... Но в остальном все на месте. Рост, к примеру, на вату не поставишь? А как он ныне, герой-любовник? Конфуз в труппе лилипутов, пожалуй, за героя-любовника сошел бы, а тут... Нет, что-то непоправимо сместилось: там, где надо сохранить невеликие размеры, — громоздкие Гималаи, а там, где есть смысл в великом, останавливаем выбор на карлике... Надо бы спросить старых людей. Да, явиться к тупейному художнику Хворостухину, где коротают страдную полночь, передвигая фишки, старые актеры, и, на минуту остановив крикуна (благо что играется пятьдесят вторая партия и все уже порядочно устали), попросить у стариков совета. Но никому это и в голову не придет. Вот и получается, что «элеватор» сам по себе, а кирпичный дом, в котором свила свое последнее гнездо актерская старость, сам по себе. А во взгляде, который обратили друг на друга «элеватор» и кирпичный дом, есть и откровенное любопытство, и ревность, и соперничество, хотя какое тут может быть соперничество — силы вон как неравны.

А пока Петухов взял Петушиху под ручку и вышагивает кирпичному дому на диво.

А она нет-нет да и поднимет на него глаза. Поднимет и улыбнется:

— Куда... мыслью воспарился, Леник?

Петухов грозно шевельнет бровями, молвит:

— Вот дали бы сыграть Чацкого... Думаешь, не сыграл?

В ответ она только махнет рукой в беззвучном смехе:

— Сыграл бы, сыграл! — Вытрет тыльной стороной руки случайную слезу. — Сколько Чацкому там по авторской ремарке? Семьдесят три или все семьдесят пять?

Его точно ветром бросит от нее, угнется, надолго умолкнет.

— Ну, не сердись: сыграешь Чацкого, именно Чацкого... — Она и прежде заговаривала с ним первой. — Кого тебе нынче играть, как не Чацкого... — Она берет его за рукав и уже не отпускает. — Прости меня...

И этот ее жест не остался незамеченным.

— Глядите, глядите: Петушиха зацепила своего любящей ручкой... Как молодые: и не подумаешь, что двадцать лет были в раздоре...

— Да неужели двадцать?

— Двадцать, как один день...