Новый посол

— Вы ведь были друзьями, скажи, что нет? — спросила она так, точно от ответа на этот вопрос зависела и ее судьба.

Ему хотелось закричать: «Для меня не было никого на свете, кроме тебя! Но ты ничего не поняла... Вот ты и сейчас ничего не понимаешь!..» Ему хотелось закричать так, чтобы услышали и лиловое солнце, и ромашковый луг, забрызганный чернилами, и, быть может, брат, стоящий у своей машины и с робкой нежностью наблюдающий за тем, как они идут рядом и она держит руку у Владика на плече... Он хотел закричать, но смолчал.

— Скажи, что нет, Владь? — повторила она.

— Нет... — сказал он, и она улыбнулась, при этом брови ее, как некогда, хмуро сдвинулись.

Они завернули за дом и пошли к подъезду. У самого входа в дом стоял трехлетний малышок и ел арбуз. Обильный сок стекал у него с губ, скапливался в ямке на подбородке и увесистой каплей падал на голый живот. Владик остановился и, протянув руку, коснулся обнаженной спины малыша. Потом они шли молча и улыбались, он и она.

— У тебя не было так? — спросил он. — Хочется знать, какой ты была в детстве... Не было?

— Было... — ответила она.

— Я и тетю Нюсю спрашивал, и Андрея: они не помнят... а когда некому рассказать, будто и детства у тебя не было, — он оглянулся и посмотрел на малыша — тот доедал арб и капли, теперь одна за другой, змеистой стежкой бежали у него по животу.

Владик засмеялся и взглянул на Капу, но она вдруг стала странно строгой. И Владик подумал: как много ей предстоит пережить, и она, во всем остальном такая смелая, наверно, робеет, когда подумает. Да, скоро и у нее под сердцем плеснется рыбешка, вначале легонько, как может плеснуться какая-нибудь плотвишка, а потом все тверже... Кстати, это будет уже в конце октября, а может, в ноябре: туман укроет степь, и асфальтовая дорога будет черной и блестящей от дождя, и акация под окном будет тоже черной и блестящей, потому что весь день по ее ветвям будет струиться холодная влага. А вечером ударит мороз, и акация остекленеет...

А потом они пришли домой, и он на минутку удалилась в соседнюю комнату и явилась в новом платье — ярко-лиловом, с лимонно-красными, почти оранжевыми, аппликациями. Наверно, соорудила этой ночью, подумал Владик. В этом платье были и ее любовь к ярким краскам, и ее небоязнь выглядеть слишком необычной...

— Ты как Элизабет Тейлор... спешишь показать все свои наряды! — сказал Андрей и засмеялся. — Владик хочет видеть тебя, а не твои платья... Правда, Владислав?

— Нет, почему же...

А она надела это новое свое платье и почувствовала почти безошибочно, что стала еще красивее. Она сейчас подавала на стол и, наверное, ощущала кожей рук, плеч, как ее касаются взгляды мужчин, нет, не только мужа... Он всегда любил тебя, еще там, в новой школе, когда ты сидела за партой с перепачканными химическим карандашом пальцами, всегда любил и боялся в этом признаться, даже самому себе боялся и сейчас боится. Он не признался в своей любви и вряд ли признается, но ты ее чувствуешь, эту любовь, тебе хочется ее чувствовать: пусть и он тебя любит, пусть любит и он... Владислав, брат Андрея, хотя это, наверно, и плохо — влюбить в себя двух братьев, один из которых мужчина, а другой юноша, почти мальчик.

Она называла Владику все новые имена их школьных друзей, а Андрей сидел поодаль.

Андрей встал из-за стола.

— Я уйду, а вы еще посидите... — Он помедлил, внимательно глядя на них. — У меня завтра полеты...

Владик встал:

— И у нас, правда, Капа?..

Она засмеялась:

— У меня нет...

Но она встала и тихо пошла в комнату, которую они отвели для Владика.

— Вот твоя кровать... Владь... — произнесла она и робко кивнула на койку, стоящую у стены. — А за стеной — наша... Если что — стучи... кулаком... — она сжала кулак и погрозила им. — Только не шибко — у нас с потолка мука сыплется.

Она ушла.

— Спокойной ночи, братан... — услышал он голос Андрея из-за стены.

— Спокойной ночи... — ответил Владик.

4