Новый посол

Они ушли, и тотчас кто-то постучал в окно Владика. Он раздвинул занавеску: ну конечно же это были они — Капа и Андрей. Постучали и пошли дальше, даже не дождавшись, пока Владик подойдет к окну. Они шли сейчас через дорогу и говорили о чем-то своем, положив руки друг другу на плечи. Они уже забыли про Владика, и не только он, Андрей, — она тоже забыла. Они дошли до старой акации, серой от придорожной пыли (под акацией стоял их «Москвичок»), и Андрей поцеловал Капу. Он целовал Капу, а в глазах ее была (это видел Владик) и беспомощность, так непохожая на нее, и, быть может, покорность, тоже на нее непохожая. Андрей продолжал ее целовать, не обращая внимания на то, что по булыжной мостовой парень катил тачку с арбузами и у окна, наверно, стоял Владик и смотрел на них; да, на Владика они тоже не обращали внимания — не все ли равно, стоит он у окна или не стоит. Владику стало худо. Ему даже показалось, что сию минуту он рухнет у окна и умрет. Он едва доволок ноги до койки и упал на нее. Трижды он слышал, как тетя Нюся входила в комнату и громко вздыхала. Потом она открыла дверь, но войти в комнату не решилась.

— Владенька... голубчик, да что же с тобой такое? Может, молока кислого испробуешь... молоко, оно грудь остудит.

Но Владик даже головы не поднял.

— Не надо, тетя Нюся...

Она потопталась у двери.

— Да ты бы встал, родной, разделся... в одежке — парко, не уснешь...

Но он продолжал лежать.

Она отступила во тьму, присела на краешек скамьи, да так и просидела до рассветного часа, уставившись в угол соседней комнаты, где недвижимо лежал родной ей человек, сраженный тайным недугом...

А ему приснился сон. Он возник внезапно, этот сон, из лиловой темноты. Вспыхнул и догорел мгновенно, так казалось ему — мгновенно, а на самом деле сон длился от зари до зари... надо же было время, чтобы увидеть то, что явилось в эту ночь ему. Владик стоял посреди поляны, залитой вечерним солнцем, и смотрел на окно прямо перед собой — квартира Андрея была там. Он приблизился к дому и увидел в окне майора, Владик хорошо видел, — лысого майора. Ярко-червонное, нетускнеющее солнце осветило его лицо, но оно было почти мрачно. Потом майор посмотрел на Владика, и они уже не могли отнять глаз друг от друга. Владик стоял внизу, под окном, майор — в окне. Во взгляде этого человека не было ни недоумения, ни строгости, а были доброта и боль. И у Владика точно оборвалось сердце. Когда он вошел в дом и положил руку на крашеные перила лестницы, он почувствовал, что не может поднять ног, чтобы взобраться на второй этаж. А когда добрался наконец до площадки, то увидел, что на площадке лежит солнце, как никогда оно на площадке не лежало, — оказывается, оно проникло сюда сквозь распахнутые окна и двери, да входная дверь в квартиру была раскрыта настежь, и квартира действительно была полна военных. А на столе, застланном белой скатертью, стоял портрет брата, на большом столе, где он никогда не стоял прежде. И Владик понял, что самое страшное, что могло случиться, совершилось. У него не хватило сил переступить порог, он приник к стене и закрыл глаза. Не хотелось открывать глаза, вот так бы стоял, увязая во тьме, проваливаясь. А в квартире было тихо, даже голоса Капы не было слышно. Как можно было пережить такое горе, не сказав ни слова.