Новый посол

Он проснулся за полночь, долго сидел, глядя на синий язычок огня. Потом поднял глаза на вышку, ее черные фермы оплели небо, темное, без облаков. Над горизонтом еще была видна полоска огня, немощная, — пожар присмирел. Он прошел в вагончик и взял старую бурку, которую купил у казаков еще в том году, ей не был страшен ни дождь, ни ветер — она хорошо грела. Он шел к вышке, не открывая глаз, — не растревожить бы себя и доспать ночь. Потом точно оступился, открыл глаза. Поодаль, почти у самого огня, подобрав босые ноги, спала женщина. Стась приблизился, внимательно посмотрел на нее. Она лежала, обхватив руками голову, как это делают спящие, когда у них сильно болит голова. Стась не видел ее лица — его скрыли руки. Они были у нее смуглые, с острыми локтями. Светлое платьице, которое она зажала коленями, было прожжено у плеча. Значит, она пришла из Безводного. Наверно, шла степью, без дорог, без глаз, проламываясь сквозь тьму, а потом увидела синий огонек и пошла на него, а когда добралась, почуяла тепло и свалилась. Стась бросил на нее бурку, а сам лег на брезент, укрывшись свободным его краем. Вышка стояла над Стасем, как прежде, — широкая у основания и недосягаемо высокая; по косым ее фермам, как по железным ступеням, и впрямь можно было добраться до самой высокой звезды. Однако кем могла быть эта женщина и что ее кинуло в этот край степи в столь поздний час? И неожиданно он вспомнил Юлю: а что, если она его не послушается и приедет? Ведь Михайловка рядом. Однажды подкатит машина, и санитар приоткроет дверцу: «Поисковая партия?.. Двадцать два — семнадцать? Вот привез вам гостью...» И она выглянет из машины, смертельно бледная, и, может быть, протянет руки, но выйти не сумеет... «Прости, Стась, но неможется мне без тебя...»

В этот раз ему стоило труда уснуть. И не потому, что в нескольких шагах от него, зажав юбку коленями, спала неизвестная женщина. Он не думал о ней, вернее — легко перестал о ней думать. Чем больше по телу разливалось тепло, тем больше забывался. А когда пришла пора просыпаться, не хотелось вылезать из-под брезента. Утро было свежим, от росы земля была черной, и волос коснулась холодная влага. Он шел по сырой земле и думал, что скоро осень и пора уже перестать ходить босым, давно пора. Он обошел огонь и не без робости взглянул туда, где спала женщина, — она еще не проснулась. Робость овладела им, — не дойдя нескольких шагов, он остановился и долго смотрел на нее. Только сейчас он заметил, что у нее были ярко-желтые волосы, коротко остриженные, как у мальчишки, и, как у мальчишки, — с непослушным вихром, выгоревшим на солнце. И лицо было чистым, хотя чуть бледным. И веки засинены усталостью, быть может, сегодня больше обычного. Кстати, какие у нее могут быть глаза? Светло-карие, почти рыжие (Стась знает: такие бывают)? Или неожиданно синие, быть может, даже густо-синие, непросвечивающиеся... А лицо у нее строгое, необычно строгое для добрых губ и желтых волос... Кстати, сколько ей лет? Семнадцать или двадцать семь?.. Все скажут глаза... вот разверзнутся и скажут, сколько ей лет, да только ли это?..

Стась сидел сейчас подле нее, босой, непроспавшийся, сумрачный, и ждал, когда она проснется. Откуда она все-таки взялась... уж не черная буря ли вытолкнула ее из чрева земного?.. Стась сидел и ждал.

Взошло солнце, но оно не прибавило красок земле — степь оставалась серо-черной. Низко припадая к земле, пронеслась птица. Видно, взлетела с солнцем и, не узнав земли, шарахнулась, ошалело понеслась над степью с непосильной целью — как можно быстрее пролететь...

Стась сидел и ждал час, другой, третий... В эти часы не Пумалось ни о хуторе, что, может быть, сгорел, а возможно, продолжал стоять, ни о Юле... Да, Юля отступила куда-то далеко-далеко, и мысль о ее приезде сюда казалась почти фантастической, будто Михайловка не лежала за дальним курганом.

Он смотрел на эту желтоволосую, и ему никуда не хотелось идти. Вот тревожно вздулись ее ноздри, сомкнулись и разомкнулись губы (Стась подумал: когда она говорит, они у нее, наверно, чуть-чуть слипаются в уголках рта), в печальном раздумье собрались морщинки на лбу («Не морщь лоб, не морщь лоб!» — говорит ей мать... мать или муж?), вздрогнули и почти раскрылись веки (а какие у нее все-таки глаза?). Она вздохнула тяжко и, казалось, потемнела в лице...

И Стась неожиданно почувствовал, что ему хочется увидеть реку, да, да, большую реку с просторным зеркалом воды, с пологими берегами, поросшими вербой, с заводями, полными черной, прогретой до самого дна воды... может быть, Лабу или Белую, а может, Кубань с Урупом. Но Кубань и Белая были отсюда далеко, степь лежала — точно лист черной жести, спекшийся, без швов.

Приехал Ерема, пошел вокруг вагончика, долгорукий, долгошеий, не поднимая глаз.