Новый посол

— Все сгорело... — сказал Ерема и печально ткнул рукой туда, где лежал Безводный. — И пеньков не осталось... — сказал он, все еще удерживая вздрагивающую руку, которая неопределенно указывала на юг, где был сгоревший хутор. — О... Так это же Нила! — воскликнул он, встав над спящей женщиной, но уставшие глаза не выразили удивления. — Нила! — произнес он удивленно, но глаза все так же были безразличны.

— Что с ней... стряслось? — спросил Стась. — Худо?..

Ерема скорбно приподнял плечи.

— Худо? Куда хуже!.. — Он потер сухой ладонью щеку. — Врагу не пожелаю: куда хуже... — Еще раз потер щеку, спросил: — Давно спит?

— Часов десять...

— Эх, проспать бы ей часов сто. — Ерема коснулся худой ладонью лба.

— Что так?

— Может... отлегло бы!

Потом Ерема вдруг взглянул на небо, где бежали врассыпную облака, и произнес:

— Давеча сказывали: буря не ходит в одиночку... Жди еще бурю!

...Она проснулась к вечеру. Сбросила с себя бурку, села, устремив глаза в степь. Глаза и в самом деле были густо-синими, почти черными, непроницаемыми.

Стась стоял поодаль, не решаясь заговорить.

— Вот у меня есть тут... хлеб, сало, — сказал он наконец и развернул газету с едой.

Но она даже не обернулась.

Он решил ее не тревожить, ушел в дальний край площадки, туда, где стоял второй вагончик — мастерская на колесах. Квадратное оконце выходило на площадку. Стась видел отсюда и вышку, она казалась теперь странно невысокой — как только Стась добирался по ней к звездам? — и пламень горящего газа, и колодезь в стороне, и Нилу, сидящую в прежней позе и смотрящую в степь. Она сидела, положив руки на колени, как сидит уставшая после работы крестьянка, у которой онемела спина и руки затекли... Да, спина ее была неподвижна, и руки будто свело на коленях, и шея отвердела... быть может, и веки потеряли подвижность, — наверно, нелегко ей сомкнуть и разомкнуть их.

Только в сумерки она встала. Долго стояла, заломив руки, раскачиваясь, не решаясь сделать первого шага. Стась смотрел на нее, думал: если уйдет сейчас, побегу за нею, остановлю, умолю вернуться. Вот такой он и представлял ее себе, когда она лежала, обхватив руками голову: с неразвитыми, мальчишескими плечами, с ощутимым желобком на выгнутой спине.

Потом она качнулась, как бы потеряв равновесие, и тихо пола к вагончику. Она шла легко, раскачиваясь, будто удерживая равновесие, как ходят под коромыслом казачки. И, как это бывает, когда казачка идет по воду, она шла, чуть-чуть вытянув шею.

Стась вышел ей навстречу.

— Послушай, дружок!.. — сказала она, не глядя на него. — Дай рукам моим... дело! — Она все еще смотрела вниз. — Может, стряпню какую, а может... постирушку!

Стась улыбнулся.

— Ты бы отдохнула...

Она медленно подняла на него глаза, ей было нелегко поднять их.

— Собери бельишко, дружочек... я простирну, — сказала она тихо. — Мне легче будет... Да побольше. — Она взглянула на бочку, стоящую под водосточной трубой. — Только воды наноси из колодца да фонарь пад корытом повесь...

— Это что же... на ночь?

— Да... а мне уже не уснуть.

Ему не хотелось уходить от нее, и он устроился в стороне.

— Только хлеб твой с салом... я съем, — сказала она, прежде чем стать у корыта.

— У меня и молоко есть, — заметил он.

— Нет, молока не хочу...

Она расстелила газету на земле, села, подложив под себя ногу, как сидят в степи казачки. Ела не торопясь, строго, будто делала важную работу. А потом засучила рукава, подоткнула юбку, да, не стыдясь, подоткнула юбку, оголив ноги, неожиданно белые, повыше колен. И он подумал: она не стыдится его потому, что не замечает; если бы замечала, устыдилась бы. Он поднимал глаза и смотрел, как она работает. Она знала, что он смотрит на нее, и могла отодвинуть корыто за вагончик, но не отодвинула. И он подумал: ну конечно же она не замечает его... ну, он для нее не больше чем... сухой стебель подсолнуха, что торчал на пригорке до черной бури и остался торчать после нее. Есть он, этот стебель, или нет его — не все ли равно ей?

Но Стась смотрел на нее и смотрел: оказывается, у нее в работе, как в походке, был свой лад. Может, поэтому она работала так споро, так красиво. И вновь он подумал: не для него же она работает так складно. Если бы рисовалась, не смогла бы делать все так быстро. Нет, это у нее от природы, от ее сути.

В полночь она окликнула его тихо:

— Ах, кондеру хочется... с луком да степным дымом...

Он отнес за пригорок три камня, обошел чуть ли не половину степи и набрал охапку сухого бурьяна. Если надо было бы обежать всю степь — обежал бы не задумываясь. Она укрепила на камнях чугун с водой, засыпала пшеном. Жадно горел огонь, трещал бурьян, сухой, почти без дыма. Она сидела у очага, все такая же хмурая, и смотрела куда-то прочь. Она ему казалась гневной в своей хмари, в ненастье своем. И он подумал, что, наверно, никогда не сможет приблизиться к ней, взять ее руку в свою, сказать ей слово, простое и сердечное... Что-то в ней было пугающе недоступное...