Новый посол

Он разворошил огонь еще больше и завалил его бурьяном. Пламя подсекло бурьян острыми своими серпами. Огонь сдержанно загудел, пахнуло жаром. Стась встал, намереваясь пересесть подальше от огня и, взглянув на Нилу, остался стоять между нею и огнем. Теперь он смотрел на нее не таясь, видел ее пламенеющие волосы, ее неожиданно вспухшие губы, густо-бордовые пятна румянца, которые были так необычны на ее прекрасном лице.

Он опустился подле нее и тронул горячей ладонью плечо, она не отняла плеча.

— Нила... — сказал он и вдруг увидел у самого своего лица ее глаза, полные смятения и укора. — Нила...

И он подумал, что, может быть, это и есть тот самый человек, которого он искал и не мог найти годы и годы, дорогой ему человек, без которого ему не жить, не дышать, не смотреть на землю и небо, человек, который будет нужен ему до последнего вздоха и, быть может, которому нужен он, Стась, больше всего на свете, нужен будет всегда, и сейчас больше, чем всегда. А глаза шли на него и становились все ближе и ближе, и сейчас в них были не только смятение и укор, но и робость, страх и тайная мольба о пощаде. И были не только глаза Нилы, но горячее дыхание ее тела, прикосновение ее рук, плеч, ее лица. Он целовал ее; и она вся устремилась к нему, сильная и неожиданно слабая. А огонь в очаге разгорался все жарче, и, казалось, в его тепле, то неожиданно горячем, то тихом, полном хмеля и покоя, тонет и степь и небо...

Он проснулся с зарей. Костер еще тлел, и у его дымящейся золы сидела Нила, а над нею стояла Галка. Трудно было сказать, когда она пришла и что они успели сказать друг другу, потому что их внимание привлек суслик и они молчали. Он метался вокруг сухой кочки и тыкал слепой мордой в ее жесткие бока, точно стараясь проколотить землю и скрыться в ней. Что-то стряслось с ним, раз он метался вокруг кочки, что-то непоправимое, что заставило его вести себя так необычно.

— Этот суслик как юла, — наконец произнесла Галка и подергала себя за косичку: когда она волновалась, она должна была дергать себя за косичку. — Можно так заблудиться на всю жизнь...

Но Нила не ответила. Она увидела над собой сизую глыбу тучи. Казалось, тронь ее, эту глыбу, и она засыплет землю камнями.

— Ты откуда такая?.. — спросила девочку Нила.

Стась видел, как улыбнулась Галка и, ухватив себя за косы, хотела дернуть их, но раздумала.

— Как откуда?.. Мать у меня в станице, а отец здесь... — Она так и сказала — «мать» и «отец».

Нила встала — суслика еще крутило вокруг кочки.

— Это... кто же твой отец... Ерема?..

— Нет, почему ж Ерема?.. Станислав Петрович...

— Стась? — спросила Нила и, взглянув на Галку, помрачнела, как если бы вдруг показалась она ей устрашающе похожей на Стася. — Вот ты и бегаешь из станицы сюда, да? — сказала Нила так просто, чтобы что-то сказать.

— Да, бегаю, бегаю как заведенная... — Она печально взглянула на суслика. — А мне на роду написано... бегать. Маме маяться, а мне — бегать...

Нила качнулась и пошла прочь, убыстряя шаг.

— Ты... куда? — крикнула ей Галка и со страхом посмотрела на черный столб земли, что шел навстречу. Ты куда? — повторила она и заплакала.

Стась встал.

— Нила... погоди! — устремился он ей вслед.

Она бежала по обнаженным косогорам и впадинам.

— Нила... Нила! — кричал он, однако чувствовал, что теряет ее из виду, черное ненастье, казалось, вот-вот поглотит ее. — Нила!..

Смерклось внезапно, и ветер застучал о землю сухими комьями, — как прежде, с бурей пришла ночь...

КОРНИ

Мы пересекли Дунай, когда степь уже курилась печальными предвечерними дымами и далекая полоска гор гасла, отодвигаясь к небосклону. Видно, давно стояла сушь — трава была серо-замшевой, как лилово-замшевыми были горы у небосклонов и островок леса вдали. Степь казалась безлюдной, разве только в стороне, по скату кургана, проехал на низкорослой степной лошадке крестьянский мальчик. Остановив коня, он встал на его плоскую спину и, защитив рукой глаза от солнца, посмотрел далеко вокруг.

Мы были в городе еще до наступления сумерек. Уже после того как номер в гостинице был получен и вещи разложены, я вспомнил, что однажды видел здешнего уполномоченного Контрольной комиссии. Правда, это было не здесь, а в Софии, но какое это могло иметь значение — главное, что подполковник Карп Тадьян был Тадьяном. Помнится, то был человек средних лет, небольшой, одетый с той подчеркнутой тщательностью, с какой одеваются люди, понимающие: то, что одним дается от природы, другие должны добыть сами. У Тадьяна были светло-карие глаза, подернутые мглой, и крупные зубы, которые он пытался скрыть, сжимая рот. В тот раз, кроме обычных при случайной встрече слов, ничего не было сказано, и все-таки мне запомнилось его лицо. В нем были и ум, и спокойствие, как умом и спокойствием была проникнута и речь Тадьяна — он говорил негромко и неторопливо, слово для него значило много. На прощанье он мне сказал обычную фразу: «Будете на Вите — заходите».