Новый посол

Он никогда не предупреждал домашних о своем приезде — радость сильнее, когда она неожиданна, так казалось ему. Еще в детстве у него была своя заповедная тропа: через соседний двор, поросший бурьяном, через огород и сад — вот и окно наны. Сколько раз, украдкой возвращаясь с Кубани, он приходил домой именно этой тропой. А нана? Главное, проскользнуть в комнату наны, а там все спасено. Защищая тебя, нана скажет, кто бы перед нею ни стоял: «Учба...», что значит «Уходи-ка..» Скажет и рукой не пошевельнет, не говоря уже о палке, палка, коричневая палка с простеньким костяным набалдашником, будет лежать недвижимо.

Вот и сейчас: может быть, пройти той заповедной тропой и проникнуть в дом так, будто бы и не уходил из него, будто не было этих четырех лет, будто и Якутии не было, ее алюминиевого неба, ее каменистой земли, ее сини и ее хмари, ее безмерных далей, ее бескрайних дней и ночей — от зари до зари — жизнь. А утро уже пришло, и до́ма уже, наверно, все на ногах: мать хлопочет у плиты — жарит лякуме или в круглой корзине отцеживает свежесваренный сыр. Ефрем уже взвил над крышами ярко-белый табунок своих голубей — мать писала, что старую будку, в которой когда-то разводил своих широкочубых и лохмоногих отец, Ефрем заселил бесчубыми и голоногими. Нана тоже выбралась на порог, ближе к солнцу, и кормит утят — май; наверно, уже есть утята, самый первый выводок. Время от времени она поднимает палку и грозит ею внуку, который своим свистом распугал на дворе все живое. «А... ты... кошененка, проклята... — кричит она ему, тщательно подбирая русские слова, и, наклонившись к утятам, шепчет ласково: — Кушай... кушай... кошененка...» Нане кажется, что все маленькие «кошенята» и все они похожи друг на друга, хотя бы тем, что появились на свет уже со знанием русского, а она, нана, живет почти сто лет и не может его осилить. «Кушай, кушай... кошененка...» А Фижецук, Беленькая, как она? У нее тоже есть свое дело этим утром: наверно, вошла в комнату наны и протерла сухой тряпкой и подоконник, и шкаф, и столик рядом с кроватью, и эту шкатулку коричневого дерева... Какая она Фижецук, русская девушка?.. Мама как-то писала, что она и по-адыгейски говорит преотлично. В самом деле: какая она, Фижецук, Беленькая?

Капрел пересек пустырь. Как в детстве, бурьян был напитан горячей пылью и горьковато-мятными запахами — так пахнет ромашка, разогретая полуденным солнцем. И, как прежде, небо над пустырем было высоким и полным света. Все было как прежде, только в стороне поднялись акации, одна круче другой, — белая кашка уже потускнела, со дня на день опадет, май в этом году был знойным, и яблони уже отцвели, только вишня еще удерживала ярко-розовые свои перья, а у них действительно тот же запах, что у коры, устойчивый, тревожный... Только старое абрикосовое дерево, стоящее под самым окном наны, как-то осело и раздалось — взберись на нижнюю, самую кряжистую ветвь и шагни в окно. От одной этой мысли беспокойно и счастливо застучало сердце.

Он бросил чемодан в траву и, подтянувшись, взлетел на дерево. Из открытого окна потянуло неистребимо радостным дыханием родного гнезда — эти запахи отстоялись в глубоких, заполненных тьмой ящиках бабушкиного шкафа, где осенью дозревали фунтовые алагирские груши, снятые с дерева до срока, на потаенных полочках шкафа, где в глиняной полумакитре аппетитно возвышалась горка пирожков с вишнями, чуть-чуть очерствевших, сизых от вишневого сока, в холодных сумерках зимней кухни, куда еще в марте перенесли из погреба добрый ихачай, бочонок с кочанами соленой капусты, крепкой, ядрено-белой, хрусткой.

Комната была пуста, но пиала, стоящая на столе, была полна калмыцкого чая, — значит, нана еще вернется сюда. Он осторожно шагнул на подоконник, спрыгнул, приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Прямо перед ним, на корточках, перед распахнутой дверцей шкафа сидела мать и держала в руках тарелку с хлебом. Она взглянула на него испуганно, тихо вскрикнула и положила хлеб на пол.

— А сы чаль дах... (а, мой красивый ребенок...) — сказала она, но подняться с пола у нее уже не было сил. Он подошел к ней и приподнял ее, а она припала к нему на грудь и повторяла все так же громко: — А сы чаль дах...

У него как-то сразу отпало желание озорничать. Он медленно вышел с матерью из дому. На пороге в самом деле сидела нана и кормила утят. Защитив загорелой рукой глаза от солнца, она посмотрела на него, посмотрела строго.

— Как живешь-поживаешь? — произнесла она бойко.

Среди тех русских, кого она знала, почти все были казаками, жителями окрестных станиц, поэтому то немногое, что она говорила по-русски, она восприняла из их говора.

— Как живешь-поживаешь? — повторила она, радуясь тому, что так складно вдруг заговорила по-русски, и протянула Капрелу руку. И, как некогда в детстве, он припал губами к ее смуглой коже. Потом с крыши сполз Ефрем и, подойдя к брату, неловко и радостно ткнулся лбом в его плечо.