Новый посол

Согрели воды, принесли медный таз и искупали Фижецук. А потом стали думать, что с нею делать. Нана сказала маме: «Ты хотела дочку — вот тебе дочка». — «Но ты ведь знаешь, нана, как голодно, — заметила мама. — Нас много, и мы умрем». — «Будем живы — все будем живы, умрем — все умрем», — сказала нана. «Был бы дома отец — не страшно», — вздохнула мама. «Да, был бы мой сын...» — не могла не согласиться бабушка. А отца в ту пору с нами не было — еще до того как немцы пришли в наши края, он собрал все стадо совхоза и угнал на юг. Куда угнал — никто не знает. Одни говорили, что он где-то близко со своими коровами и телятами, в Апшеронской, а может быть, даже в Теберде. Как только уйдут немцы, он будет тут как тут. Другие говорили, что он угнал стада далеко, быть может, к осетинам, возможно, даже через перевал к сванам. Но немцев прогнали, и отец действительно вернулся со своими стадами.

Помнится, еще зимой, когда степь была укрыта снегом, как белой жестью, отец приезжал на кургузой лошаденке и, сойдя на землю, не мог развязать башлык. А подле стояла его лошадка, и ее добрая морда обросла инеем, и через седло было переброшено два мешочка: в одном кукурузная мука на донышке, в другом, тоже на донышке, отцеженное и превратившееся в творог кислое молоко — нехитрый подарок детям. Мать пекла на сковородке кукурузные лепешки, а вокруг сидели дети и молча смотрели на сковороду. Потом садились за стол, и перед каждым лежали его три лепешки: хочешь — ешь сразу, хочешь — по кусочку. И перед наной лежали ее три лепешки, но она не притрагивалась к ним. «Это вам, дети, — говорила она. — Одну — Фижецук, другую — Ефрему, третью — Капрелу». «Ты умрешь, нана, — говорили дети. — Ты стала совсем черная...» Она улыбалась: «У меня и прежде было время умереть, а вот видите — жива». И она раскладывала свои лепешки перед детьми. Проходил день, другой. В доме кончалась кукурузная мука, и дети переселялись от сковороды к окну: когда под окном встанет кургузая лошаденка с доброй мордой, обросшей инеем?

Недолго пришлось ждать первого слова Фижецук. Она сказала: «Нама...» Да, чтобы не обидеть нану и маму, она соединила два слова: «Нама». Мы, дети, долго смеялись, а нана сказала, тоже смеясь: «Пщящ уш... Умная девочка...» А потом Фижецук стала расти, и нана отдала ей свой широкий пояс, тот самый, который она носила, когда была девушкой. «Вот вырастешь, Фижецук, и наденешь этот пояс... будешь настоящая адгепщящ». Фижецук взяла пояс и обвила его вокруг себя почти три раза — ей не было тогда и восьми лет, и она была тоньше пшеничного стебля.

А потом случилось событие, о котором так часто думали в семье и не считали нужным скрывать от Фижецук: нельзя, чтобы все это застало ее врасплох. Помните, в записке, подоткнутой за солдатский ремень: «Отвоююсь — приду». Война давно кончилась, а солдата не было. Жестокая пуля его подсекла, или сыпучими снегами привалило, или прочно лег он на госпитальной койке?.. Сколько лет уже прошло, нак кончилась война, а его не было. В коричневой шкатулке наны, украшенной затейливой резьбой, лежала недлинная нитка янтарных бус. Капрел дважды видел, как Фижецук вынимала из шкатулки бусы и, положив их на ладонь, выносила к свету: и она думала о брате, думала и, быть может, ждала его.

И однажды Капрел увидел Фижецук с человеком в солдатской гимнастерке. Они сидели вдвоем в комнате наны, Фижецук и этот человек, и нитка янтарных бус печально лежала на столике меж ними. Капрел понял: это и есть ее брат, которого она ждала годы и годы. У него были белые, как у Фижецук, волосы и серо-землистое лицо. Наверно, он был очень нервным, потому что, когда говорил, смыкал челюсти, да так крепко, что лицо его багровело. А потом Капрел увидел их на улице: ее и брата. Он стоял, опершись плечом об угол дома, а рядом с ним стояли его костыли, — видно, они в самом деле вернулся из больницы. Капрел слышал, как он говорил, глядя в землю: «Мне рубят ногу все выше и выше... Уже два раза рубили. Сколько можно?..» Он говорил, и его лицо становилось все багровее, точно вся кровь, что была в нем, поднялась в голову: минута — и голова взорвется. Он ушел, этот человек, и не вернулся. Быть может, он ушел в госпиталь и остался там? В самом деле, сколько можно рубить его ногу? Так или иначе, а время шло, и мама написала Капрелу, что Фижецук уже кончает школу — в этом году в июне...

А сейчас Капрел стоял со своим чемоданом под окном наны и не знал, что с ним делать. В самом деле, куда он денет эту глупую куклу?

— Ты чего, не можешь решить? — спросил его Ефрем, он шел брату вслед.

— А я не знаю, что делать с этой куклой... — сказал Капрел чистосердечно. — Фижецук уже такая большая...

— Напрасно ты думаешь, что я перестала играть в куклы, — сказала Фижецук из окна наны. Она стояла там и все слышала. — Подари мне куклу...

И Капрел протянул ей в окно эту куклу, и Фижецук действительно была счастлива и побежала показывать куклу нане.

— Даже мне не поздно дарить такую куклу, — подмигнула нана.