Новый путь (СИ)

— Ага! — засветилась Федоровна. — С шестого класса еще загадала два желания. Вот, думаю, выйти бы на бахчу, а кругом спелые арбузы! Выбирай любой и лопай, прямо на грядке. А другое… Вот, думаю, сяду на поезд и где-нибудь в Сибири, темным вечером, сойду. На маленькой, мне самой неизвестной станции. Наугад! А утром узнаю, куда же меня забросило желание…

— …А Инна мечтает сниматься в кино, — закончил Федор Дмитриевич.

— Правда? — пришел мой черед удивляться.

Хорошистка мило заалела щечками.

— Правда, — она тихонько рассмеялась, прикрывая губы ладошкой. — Помню, все в «дочки-матери» играют, а я своих кукол рассажу — и устраиваю им театр!

План созрел у меня моментально. Я быстренько все просчитал — в Одессу за станками мы двинем после октябрьских, и надо точно подгадать…

— Миша, заснул? — Инна со смешком пихнула меня в бок.

— Задумался человек! — уточнила Лариса.

— Папа спросил, о чем ты мечтаешь, — пришатнулась Хорошистка, бросая лукавый взгляд. — Обо мне, да?

— Инна! — одернула девушку мама.

Хорошистка мигом приняла невиннейший вид, потупила глазки, а я всерьез задумался, где в Инке кончается наивность и начинается игра. Сомнения в душе плодились и размножались…

— Наверное, мечтаешь стать ученым? — привалилась с другого боку Лариса. — М-м?

— Я и так им стану, — моя улыбка не вышла застенчивой. — Это не мечта, это цель.

— Все-все, — решительно вмешалась Римма Эдуардовна. — Хватит человека мучать! Федя, ты думаешь наливать? А то горячее остынет!

— Щас, щас… — засуетился Дворский, выуживая бутылочку «Хванчкары», и гордо произнес: — Настоящее! Отдыхали в прошлом году в Грузии, в верховьях Риони. При мне наполняли, прямо из кувшина… забыл, как называется. М-м… его еще в землю закапывают… — шлепок по лбу вышел звонким. — Квеври! Так что… — поднатужившись, он откупорил сосуд, и плеснул в подставленный женой бокал. — Миша, а тебе можно?

— Я не за рулем, — ироничная полуулыбка проиллюстрировала мое чувство юмора. — По чуть-чуть.

— По чуть-чуть! — захлопала в ладоши Инна. — По чуть-чуть!

Полусладкий шедевр грузинских виноделов нестойко закачался в моем бокале, возгоняя терпкий дух.

Безлесные холмы причесаны на пробор зелеными полосочками виноградников… Вечные снега на дальних вершинах отражают ласковое солнце… Заунывными волнами наплывают зовущие стоны зурны…

— Гаумарджос!

Синие сумерки загустели, мешаясь с ночной чернотой. Погруженные во тьму фонари гнули тонкие шеи, бросая на тротуар размытые пятна света. Вечерний холод вымел с улицы прохожих и даже машины, лишь однажды мимо прошмыгнул запоздавший «Москвич». Я даже вздрогнуть, как следует, не успел.

Все живое попряталось в коробчатые логова пятиэтажек, устраивая театр теней — за шторами качались силуэты и мерцали отсветы с телеэкранов.

— А ты мамочке понравился, — хихикнула Инна. — Она как-то успокоилась даже.

— А папе? — улыбнулся я, наслаждаясь минутами дозволенной близости.

— А ему тем более! Папочка любит умных. Не то, что мы с Лоркой. Кстати. А чего это она к тебе так липла?

— Не устояла…

Хорошистка гибким движением обхватила мою шею, потянулась, промурлыкала:

— Но я же лучше, правда?

— Правда.

Наши губы сомкнулись, и мир для двоих пропал.

Суббота 25 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Карла Либкнехта

После тесноты пришкольного гаража мы робко бродили по коридорам нового районного Центра НТТМ, самим себе напоминая жильцов скученной коммуналки, переселившихся в отдельные квартиры. Ромуальдыч, как директор, осваивался в своем обширном «кабинете» — мастерской, совмещенной с гаражом, где на роль начальственного стола пробовался новенький верстак, тяжелый, как чугунная станина.

А я переехал на второй этаж, заняв просторный, обшитый деревянными панелями кабинет с видом на «военный двор». Оба окна застеклил лично, а девчонки повесили шторки. И теперь у меня выработалась новая привычка — в поисках вдохновения я разводил руками невесомый тюль, и высматривал Наташу Фраинд. Иной раз удавалось разглядеть ладную фигурку моей музы — и сразу приливало энтузиазму.

По всему Центру не прекращался вечный субботник, с утра до вечера визжали выдираемые гвозди устрашающей длины, колотили молотки, взвизгивали «болгарки», шуршали пилы и звякали гаечные ключи. Гул юных голосов не стихал, волнами прокатываясь по коридору, перемежаясь грохотом, дребезгом и прочей озвучкой ремонта. Теперь в здании и пахло по-другому. Накатывал лесной дух свежего дерева и тяжелый запах краски, резковатыми нотками пробивалась сварочная гарь.

А мой солидный кабинет, с парой телефонов на обширном столе, неуловимо быстро превратился в рабочую комнату айтишника. Ломаная и битая электроника завалила весь угол, угрожая погрести неосторожного, а на святыне бюрократа — увесистой бронзовой чернильнице — калился паяльник, напуская смолистого дымку. Я собирал модем.