Новый сладостный стиль

Одну минуту, вот что вдруг вспомнилось: фотография! Она тогда все время возилась в своих фотоальбомах, вспоминала прошедшую жизнь и вдруг вытащила большой снимок, наклеенный на картон с какими-то тиснениями по углам. Саша, взгляни, вот дед с самарскими Корбахами! Я тогда вечно куда-то торопился, поэтому держал в руках эту фотографию не более двух минут. Снимок был сделан в ателье на фоне таких типичных «роскошных» драпировок. Не менее дюжины персон, помнится, старшие в креслах, молодые стоят позади. Может быть, я сейчас ошибаюсь под влиянием вашего рассказа, Стенли, но в центре восседал горделивый старик с усами а-ля Вильгельм. Ну, это он тогда мне показался стариком. Да, ему, очевидно, было около шестидесяти. Не исключено, что это как раз и был прадед Натан.

Должен вам сказать, что у советских людей было крепко отбито желание копаться в семейных историях. Люди хотели скорее затемнить, чем раскрыть родословную: вдруг выскочит какой-нибудь враг народа: поп, офицер, кулак, коммерсант. Мало кто из моих друзей прослеживал свою линию дальше деда. Революция образовала в российской истории какой-то колоссальный вал, внехронологический рубеж. То, что было за ним, относилось к временам Навуходоносора.

Я помню, что на этой фотографии мне бросились в глаза два высокомерных молодых человека, младшие полубратья деда Рувима, Ноля и Воля. Бабка шепотом поведала, что во время Гражданской войны они ушли к белым. В Самаре было многопартийное правительство сторонников Учредительного собрания, евреев там принимали в добровольческий полк. Вся эта группа, надо сказать, удивила меня своим буржуазным благополучием. Хорошая одежда, свободные позы, смелые уверенные взгляды. Полное отсутствие русского духа, да и еврейского там было не в избытке. Два-три характерных лица, но в целом семейство выглядело на европейский манер.

Должен признаться, что до встречи с вами я как-то мало думал о своих еврейских корнях. Я и узнал-то о своем корбаховском происхождении только в четырнадцать лет, а до этого носил фамилию отчима и был записан русским. Только в шестнадцать лет я потребовал назад свою фамилию и национальность, но сделал это не из еврейского чувства, а из-за отвращения ко всему советскому. В тех кругах, в которых я жил и работал, ну, на театре, никто не концентрировался на чем-то исключительно еврейском. Еврейство фигурировало в каком-то анекдотном, одесском ключе. Странно, но даже тема Холокоста не так часто выплывала. Коммунисты умудрились до минимума свести религиозную приверженность, а когда начался возврат к религии – тоже скорее от протеста, чем от глубокого чувства, – все стали носить кресты. Многие еврейские ребята уходили в православную церковь. Пастернаковская философия ассимиляции в русской культуре была ближе, чем израильские древности, Новый Завет вдохновлял больше Торы. Надо учесть еще то, что и генеалогически там у нас очень сильно все перемешались. Ваш новообретенный четвероюродный кузен, Стенли, между прочим, всего лишь на одну четверть еврей.

В этот момент Стенли мягко прервал Александра:

– Боюсь, Алекс, что вы все-таки больше еврей, чем вы думаете. Прошлой зимой мои помощники Фухс и Лестер Сквэйр работали в Москве, и им удалось узнать, что ваша бабушка с материнской стороны, Раиса Михайловна, урожденная Горски, тоже была еврейкой. – Он рассмеялся, увидев крайнее изумление на лице Алекса, и сочувственно потрепал его по плечу: мужайтесь, мол, мой друг, ничего особенно страшного в этой новости для вас сейчас не содержится.

Алекс с трудом вспомнил скромнейшую Раису Михайловну. Он и видел-то ее всего лишь несколько раз, когда она приезжала из своего Свердловска повидаться с внучатами. Вокруг этих приездов в семье Ижмайловых всегда возникала какая-то двусмысленность. Национальность «той бабушки» была, очевидно, табу. Мать, по всей вероятности, не указывала в анкетах полуеврейское происхождение и всю жизнь упорно считала себя полностью русской. Бедная мать моя, работник спецхрана, несчастная советская лгунья.

6. Закатные Гималаи

– Скажите, Стенли, для чего вы занимаетесь этими розысками? – Вместо ответа большой человек встал из-за стола и теперь уже сам посмотрел на часы. Телохранители со счастливыми грушами лиц бросились к выходу. Когда два Корбаха вышли из ресторана, у обочины уже ждал лимузин длиной в полквартала.

– К сожалению, мне пора лететь в Сиэтл, – сказал Стенли.

– Когда у вас самолет? – спросил Александр не без облегчения. На сегодня с него было достаточно откровений, не говоря уже про то, что язык мучительно устал от английского.

– Как приедем в аэропорт, так сразу и полетим, – ответил большой человек.

О чем я спрашиваю, подумал Александр, ведь у него наверняка свой самолет.

– Давайте я вас подвезу, – предложил Стенли. – Хочу посмотреть, как вы тут у нас в Америке устроились. А вашу машину вам ваш любезнейший мистер Тед позже пригонит.

Некоторое время молча покачивались на лимузинных рессорах. Потом Стенли спросил:

– А где сейчас может быть та семейная фотография?

Александр пожал плечами: