Новый сладостный стиль

Завершив свое повествование, Стенли почувствовал странную неловкость. Трудно было понять, как себя поведет дальше этот парень, четвероюродный кузен. Вдруг начнет денег просить? Во всей этой встрече была, разумеется, некоторая нелепость. Она еще усугубилась тем, что в кафе вошли два мускулистых типа, телохранители нашего магната. Каким-то образом им все-таки удалось проследить его мотоциклетный отрыв. Профессионалы, ничего не скажешь.

Александр, основательно обалдевший от услышанного, а еще больше от самого длинного в его жизни, обращенного к нему через стол монолога на английском, покрутил своей поблескивающей башкою:

– Ну и ну!

– Что означает это «ну-и-ну»? – спросил Стенли.

Александр сделал руками какой-то жест, который и означал это «ну-и-ну».

– Могу я вам задать один вопрос?

– Чем больше вопросов, тем лучше, – кивнул Стенли и вдруг гаркнул в сторону с некоторым остервенением: – I know! Tell them, I know![88]

Дело было в том, что один из телохранителей прогулялся мимо их столика да к тому же выразительно посмотрел на свои часы, казалось, выпиленные из куска антрацита.

– Как вам удалось меня здесь найти, Стенли? – таков, разумеется, был первый вопрос Александра.

Четвероюродный брат улыбнулся:

– Эта страна, Алекс, является цитаделью свободы. Цитаделью, понимаете? После того как Арт Даппертат из нашего нью-йоркского магазина рассказал о вашей с ним встрече, мы связались со Службой иммиграции и натурализации и выяснили, что советский гражданин Александр Корбах действительно прибыл в США с визой Н-1. Затем мы связались с офисом той же организации в Эл-Эй, поскольку вы проговорились Арту, что собираетесь в Калифорнию, и там без всяких проволочек нам сообщили, что вы подали прошение о политическом убежище. С этими сведениями уже нетрудно было найти ваш номер социальной защиты. Прошу прощения, я даже записал его в свою записную книжку. – С этими словами Стенли извлек крошечный компьютер, потыкал пальцем и показал Александру девять цифр его идентификации, которые тот по совету Стаса заучил наизусть, чтобы произнести их, буде нужно, даже в бессознательном состоянии: 777-77-7777.

Стенли продолжил:

– Дальше все совсем уже было просто. Мы получили ваш адрес и телефон, а сегодня утром по этому телефону мне любезно сообщили, что вы уехали на работу в «Вествуд колониал паркинг». Вот видите, напрасно у вас в СССР пишут, что человек в Америке брошен на произвол судьбы. Скорее он брошен на произвол компьютеров.

– Я не возражаю, – покивал Александр. – Так даже лучше. Все-таки не на помойке, правда? Иногда даже можно бесплатно позавтракать. – Сказав так, он имел в виду «Като-лических братьев», но Стенли принял это на свой счет и расхохотался.

– Между прочим, кузен, компьютеры нам пока не помогли узнать, кто вы такой. «Виза предпочтения» все-таки не выдается аттендантам в гаражах.

– Да я из театра, – отмахнул рукой Александр и замолчал.

Стенли понял, что он больше ничего не собирается добавить, и осторожно добавил сам:

– Вы, Алекс, новичок в этой стране, и возможно, еще не заметили, что здесь нельзя сидеть и ждать успеха. Здесь надо продавать свой товар, и продавать активно. Агрессивный маркетинг, так сказать.

– Этот коммерческий термин не по моей части, – сухо заметил Александр. – Давайте, Стенли, я вам лучше расскажу то, что я знаю о своих родственниках. Отца своего я никогда не видел, его расстреляли в тридцать девятом за несколько месяцев до моего рождения. В семье никто никогда не заикался о каких-либо родственниках в Америке. Не уверен даже, что кто-нибудь знал о вашей части корбаховского клана. Честно говоря, даже и о своем прадеде Натане я ничего не знал. Бабушка Ирина иногда глухо упоминала каких-то самарских Корбахов, но тут же перескакивала на другую тему. Однажды, уже в семидесятых, когда мне было за тридцать, а ей за восемьдесят, ей сделали удачную операцию на глазах, сняли катаракты. Почему-то после этого она стала часто вспоминать прошлое, причем с массой ярких деталей, как будто и память прозрела вместе с глазами. В одном из ее тогдашних рассказов снова промелькнули самарские Корбахи. Рувим незадолго до революции ездил в Самару повидаться со своими, как он их называл, полубратьями. Не помню, упоминала ли она прадеда, но если и упоминала, то не так, чтобы он запомнился человеку из театра.