Новый сладостный стиль

Нора отвергла это предложение. Вместо путешествия она решила записаться на летний семестр и углубиться в археологию. «Это твое дело, Хеджи, – сказали родители. – Делай что хочешь. Мы любим тебя и уважаем твою независимость». В заключение Рита все-таки довела свою дочь до истерического хохота, сказав: «Ты прошла через огромное испытание, мое солнышко. Несмотря на все неприятности, эта история может стать базой для потрясающего кино. Почему бы тебе не подумать о продаже прав на фильм? Ты могла бы сама и сыграть свою роль в этом фильме об „умной молодежи“. Потрясающий проект, тебе не кажется?»

«Ты неисправима и восхитительна, Рита О’Нийл», – сказал присутствовавший при этом разговоре Стенли и поцеловал руку своей разведенке.

Конечно, Нора надеялась, что Дэнни еще вернется. Однажды ночью скрипнет наружная дверь с комариной сеткой, потом кто-то толкнет коленом во внутреннюю закрытую. Она бросится в темноте, сердце, заколотившись, разбалансирует все ее движения. Но вот она на его груди, упирается прямо в железный предмет пистолета. О мой любимый!

Месяцы, однако, шли, а мистер Бартелм не появлялся. Некоторые уцелевшие члены ячейки намекали ей, что агенты давно убили его, а потом распустили слух о бегстве. Не без оснований она подозревала, что эти члены жаждут занять место Дэнни в ее постели. Она без проволочек давала им ногой под зад, а сама углублялась в археологию. Надо отдать должное Дэнни, рядом с революционным пылом в нем жил пыл проникновения сквозь культурные слои планеты. У него были основательные знания по предмету и опыт работы в поле. Там, в египетском отделе Лувра, где они встретились, этот долговязый янки произвел на Нору впечатление именно спокойной преданностью своему поприщу; революционная горячка вспыхнула уже позже, в «Кафе Петуха».

После столь внезапно разыгравшейся безобразной драмы и исчезновения Дэнни Нора вспоминала, что лучшие моменты их совместной жизни были связаны с археологией. Забыв на время о «повестке дня», они тихо говорили, скажем, о разнице между Египтом и цивилизацией Междуречья. Шумерская и египетская концепции загробной жизни отличались друг от друга так же разительно, как спокойное течение Нила с его строго отмеренными разливами отличалось от хаотических мутных потоков Тигра и Евфрата. Египтяне среди своих величественных каменных сооружений как бы уже нашли гармонию вечной жизни. Ассирийцы и вавилоняне в их глинобитных домах, уничтожаемых на протяжении жизни одного поколения несколько раз непредсказуемыми наводнениями, верили скорее в ад, чем в рай. Дэнни говорил о Гильгамеше, как будто он его лично знал. Он говорил о космическом смысле археологии. Уходя в землю, человечество становится собранием космических объектов.

– Это похоже на «Философию общего дела» Николая Федорова, – сказал Александр. – Только тот уходил еще подальше космоса. Он говорил, что главное дело человечества – это возвращение ушедших отцов. Возвращение их из запредельных пространств во плоти. Космос для него, похоже, был лишь пограничной сферой.

– Как ты сказал, Николас Федора? – Она на академический манер прищурилась в его сторону; ему даже показалось, что он видит у нее на носу очки. – Это русский? У нас такого философа не знают.

Он усмехнулся:

– У нас тоже, разве только в узких кругах, в самиздате.

– Ох уж эти ваши узкие круги!

– Откуда ты знаешь про наши узкие круги?

– Как откуда? От русских любовников, конечно. От кого еще женщина может что-нибудь узнать? В промежутках между траханьем любовники рассказывали об узких кругах и о самиздате, но почему-то никогда не упоминали этого философа.

Тем временем сумрак в комнате сгущался. Через два часа надо было ехать в аэропорт. Нора облокотилась на кучу подушек, достала сигареты с ночного столика. Александру казалось, что она временами бросает на него пытливые взгляды, как будто и в самом деле хочет узнать больше о Федорове.

– По Федорову, – сказал он, – Всемогущий Господь ждет от каждого поколения живых, то есть от «детей воздуха», что оно будет работать для воскрешения всех мертвых, то есть для возврата силами науки и технологии космических и эзотерических объектов к жизни, то есть в воздух. Это главная идея: преодоление вражды природы путем воскрешения отцов. Звездное небо говорит нам об отдаленных мирах, но больше оно говорит нам о грандиозном поиске «отцов» милостью Божьей.

– На тебя как на артиста он повлиял? – спросила она.

Он как-то странно замялся:

– Сначала да, но потом возникло какое-то сопротивление. У него есть мысли об искусстве, они мне чужды. Началом искусства Федоров считает молитву, что для меня бесспорно, если и танец считать молитвой. Но потом в его рассуждения почему-то входит идеология и даже что-то вроде текущей политики. Он разделяет искусство на «теоантропоургическое» и «антропоургическое». Первое заключается в открытии Бога через вертикальное, молитвенное положение, оно состоит в создании памятника умершему. Второе – это светское искусство, с одной стороны устрашающее, с другой чувственно-привлекающее. Молитву здесь заменяет выставка.