Новый свет

— Там до вас прийшли, — робко сказала просунутая в дверь голова Петровны.

— Кто?

— Кажуть, борцы за свободу. Один в наручниках, а другий, грех сказать, с дощечкою, на якой написано: «Государственный преступник». А третий так очима блискае, шо аж страшно.

— Скажи — комиссия у нас! — нервно бросил Шаров. — Нам тильки государственных преступников не хватало тут.

Я приоткрыл занавеску. На пороге стояли Достоевский, Чернышевский и Ушинский. Опрометью, не спрашивая Шарова, я выбежал из комнаты и впустил гостей. Навстречу им поднялся только Спиноза. Он приподнял цепь, которой был скован человек, помог ему сесть рядом с другими двумя пришельцами. У Гегеля и Канта не вызвал восторга приход новых людей, весьма странных как по одежде, так и по всему человеческому обличью.

— Я, как вы знаете, являюсь почитателем столь уважаемых европейцев, — сурово сказал Федор Михайлович. — Хитрости мирового Разума могут вовлечь человека и в самые губительные преступления, и в праведное дело возрождения истинной человечности. Я согласен, цель, ради которой я должен быть деятельным, должна обязательно являться и моей целью. Ничто великое в мире не осуществляется без страсти. У культуры нет выбора — Христос или мессия Наполеон. Для меня тоже нет этой альтернативы. В отличие от господина Гегеля, не считаю великих цезарей великими. Наша отечественная мысль уходит в иные пласты и по вопросу о воспитании. Досадно, что столь уважаемые европейцы формулу непременного совпадения целей ребенка и целей воспитания изуродовали «здравым» смыслом прусского опыта дисциплины в наручниках. На это правильно обратил внимание в своих работах господин Ушинский…

На середину комнаты выехала вдруг площадка, на которой оказался Ушинский в образе пророка-фанатика, лицо которого быстро-быстро писал, как мне показалось, человек, похожий на Васнецова. Писал и почему-то отхлебывал из пузырька скипидар, который ему подавала Манечка.

«Он же отравится, Манечка», — хотелось мне крикнуть ей, но она так мило и надежно улыбалась, что я понял: опять Манечка какую-то игру затеяла.

Между тем фанатик-пророк, поглядывая в тот угол, где виднелся край бороды Достоевского, сказал:

— Воспитание, созданное самим народом на народных началах, имеет ту воспитательную силу, которой нет в самых лучших системах, основанных на абстрактных заимствованных идеях.

— Я надеюсь, вы не становитесь тем самым на славянофильские рельсы? — спросил человек, будто стыдясь таблички на груди. — И, разумеется, вы тем самым не отрицаете достижения европейской науки и культуры?

— О чем вы говорите, Николай Гаврилович? Из двух систем я склоняюсь больше к американской, чем к прусской, потому что последняя вся пронизана муштрой, наукообразием и педантизмом. Свобода, свобода и еще раз свобода — вот что необходимо нашему воспитанию!

Как только сказаны были эти слова, свет пошел по потолку, такой бывает в самый разгар северного сияния: голубой, красный, желтый, переливчатый, и все засуетилось в ожидании чуда. Шаров выхватил в волнении у Васнецова пузырек со скипидаром и тут же опрокинул его в себя, Каменюка поднял дрожащие руки, шепча что-то о присвоенной бочкотаре, Злыдень, почему-то обрадованный, дергал меня за ухо, спрашивая:

— А шо, воны уси будуть работать у нас?

— Нет, — качал я головой.

— А шо, ставок немае?

— Отстань, — нервничал я, стараясь не потерять нить спора.

— А то було б як до вийны: музыка грае, пиво у бочках холодное, и рассказують добри люды ось так, у холодочку. В это время вошла Петровна.

— Принесла гуся, — сказала она.

— Та я ж сказал жареного, а не живого! — возмутился Шаров.

Гусь красным глазом повел вокруг и заговорил по-человечески, заглушая голос Достоевского:

— Система нужна, потому что все действительное разумно. Только система может разрешить все противоречия. — В человеческом голосе гуся слышались одновременно интонации и Гегеля, и Дятла.

Я всмотрелся в птицу. Она была окольцована. Я прочел на медном браслете: «Нео…» — а дальше было совершенно неразборчиво — то ли неогегельянец, то ли неоницшеанец. А гусь продолжал орать:

— Всех унифицировать, уравнять, подстричь под одну гребенку, превратить в табуреточные проножки! Никаких субъектов! Только проножки!

— Чого це вин? — спрашивал Злыдень у Спинозы.

— Обычное перерождение, — спокойно отвечал философ. — Он думает, что он системщик, а на самом деле мизантроп, вульгарный метафизик.

— Шо вин каже? — спросил Злыдень у Сашка.

— Вин каже, что уси люди — гуси, а вин только и е людына. Ось тебе зараз и зажарять, як гуся.

— Все располовинить! Всех расчетверить! Всех превратить в проножки — это и есть самый великий закон тождества! — орал гусь уже нечеловеческим голосом. — Система — вот единственная духовная и социальная революция.

Я силился во сне избавиться от назойливых гусиных звуков, мне так хотелось до конца расслышать слова автора «Карамазовых», а его лицо уплывало в красных бликах, только голос звучал твердо и доказательно: