Новый центр

Начиная с этого места его рассказ сделался каким-то расплывчатым, неотчетливым, утратил пластичность, и я понял только, что на второй год он познакомился с известной французской скрипачкой, которая однажды пришла к нему в ателье, Камиллой Кесслер. У нее были постоянные контракты в Берлине, их связь длилась примерно год, пока мадам Кесслер не покинула Берлин окончательно. Бурный роман, нечто совершенно новое в жизни Торсена Теделя, роман, которого он никак не ожидал, видел такое до сих пор исключительно в кино, думая при этом: «Ну, это не для таких, как я». Я понял также, что плодом этой связи был сын Кристоф, который большую часть жизни проводил в психиатрической клинике, в Целендорфе, поскольку находился в хронической депрессии, в своеобразном сумеречном состоянии паралича, был почти недвижим и вместе с тем склонен к суициду: вот почему его держали взаперти и под неусыпным надзором. Он не рассказывал мне, когда это началось, был ли сын вообще когда-нибудь в нормальном состоянии и что послужило поводом к болезни, а я и не стал расспрашивать, мне не хотелось строить предположения, основанные на бытовых представлениях о психологии, приплетать сюда мать, которой сыну, возможно, не хватало, воображать, как отец, особенно после разлуки с нею, укрылся от мира у себя в мастерской, ведь на деле все могло быть совершенно иначе. Начиная с 2016 года, и здесь картина складывалась опять много яснее, мастерская Теделя на Нассауишештрассе в Берлине стала своеобразным тайным почтовым ящиком для одного определенного крыла движения сопротивления. Кому нужен скрипичных дел мастер, от него никто не ожидает ничего дурного, а если ему кто-то приносит какие-то бумажки, предположим, письмо, то ясно, что речь идет о подробностях заказа, об особых пожеланиях клиента, когда мастер делал ему скрипку, виолончель или контрабас. И если на следующий день приходит кто-то другой, чтобы забрать письмо, то этому находится столь же правдоподобное объяснение. Сам мастер неотлучно сидит у себя в мастерской, он выпиливает, строгает и зачищает края деталей, он гнет и склеивает, он фугует и скрепляет дно и деку, он прилаживает гриф к контрабасу, он радостно приветствует знаменитого солиста филармонии, он прислушивается к его пожеланиям, понимает его проблемы, заботится о том, чтобы и в годы диктатуры музыкальная жизнь не замирала, а то, что происходит вокруг, его совершенно не интересует. Потом опять приходит человек, чтобы забрать или принести письмо, какую-то новость, предположим, Зандер, или Тобиас Динкгрефе, или, наконец, совсем юный Карстен Неттельбек, — из рассказа Теделя я начинаю понимать, что многие обитатели нашей территории знали друг друга раньше, с тех самых героических времен, когда сам я прохлаждался в Аахене, фланируя между кофе, какао, табаком и мягкой постелью и прикрывая тайные интрижки сына своего шефа.

Этим объяснялось и то, почему Торстен Тедель, уже в конце длительного процесса заселения нашей территории, оставил свою мастерскую в Вильмерсдорфе и переехал сюда, не говоря уже о том, что здесь он получил гораздо более просторное помещение. Он в каком-то смысле просто вернулся домой, к тем немногим людям, которым доверял.

Мы почти закончили ужинать, когда он досказал свою историю. Ресторан по-прежнему был полон до отказа, и мне казалось, что уровень шума, стук и звон, смех и восклицания, пение и жужжание становились все громче. За последние три четверти часа я ни слова не промолвил, и пришлось откашляться, чтобы очистить горло. Сам не зная почему, я ощутил в эту минуту полное, почти неограниченное доверие к моему визави, и в голове у меня сложилась странная фраза: «Если я вообще могу кому-то довериться, так это ремесленнику». Я склонился к нему, чтобы он меня лучше расслышал, и рассказал о своем недавнем внезапном приступе рыданий этим вечером. «Элинор я бы ни за что не стал об этом рассказывать, подумал я тут же, и Зандеру тоже. Ритцу — может быть».

— Да, могу это понять, — сказал Тедель, выслушав меня.

— Тогда объясни. «Не знаю, что стало со мною — душа моя грустью полна»[84]. Все ведь замечательно. Библиотека открылась, серо-зеленых прогнали, а весна сияет как никогда.

— Ты грустишь, потому что прекрасное переходное время подходит к концу. Теперь начинается настоящая жизнь. Тебе достаточно как следует оглядеться вокруг. Мне тоже не очень по себе.