Ноздря в ноздрю

Нейл Дженнингс произнес трогательную речь, от которой у нас всех навернулись слезы на глазах. Держался он хорошо, говорил твердым голосом, но выглядел куда старше своих шестидесяти лет. Детей у них с Элизабет не было. То ли не получалось, то ли не хотели. Соответственно, лошадям они отдава­ли ту любовь, которую могли бы получить дети. И теперь, после столь внезапной и трагической ги­бели спутницы жизни, я опасался, что Нейл долго не протянет, как в жизни, так и в работе.

Он простоял у дверей церкви как минимум пол­часа, пожимая руку всем, кто пришел на службу. Это один из тех моментов, когда слов недостаточно, чтобы выразить свою скорбь. Вот и я лишь посмот­рел на него грустными глазами, как бы говоря: «Я очень сожалею о вашей утрате и прекрасно пони­маю, что вы сейчас чувствуете». Он сухо кивнул, и брови чуть приподнялись, отвечая: «Спасибо, что пришел. Ты и представить себе не можешь, как те­перь одиноко в доме». К счастью, я не услышал от него: «Это ты виноват в том, что я сейчас не с ней».

Я постоял и перекинулся несколькими словами с теми из скорбящих, кого знал достаточно хорошо, чтобы раскланиваться при встрече на Высокой ули­це. Одним из них был Джордж Кейли, один из луч­ших тренеров Ньюмаркета, жена которого круглого­дично держала за собой столик по субботам.

—  Привет, Джордж, — поздоровался я. — Пе­чальная история, не так ли?

—  Просто кошмар.

Эмма Кейли, жена Джорджа, стояла рядом с Нейлом Дженнингсом, держала его за руку, когда он прощался со всеми. Я вспомнил, что Эмма — сестра Нейла. Наблюдал, как медленно они прошли к черному лимузину, который отъехал от тротуара следом за катафалком: Элизабет отправилась в последний путь на кладбище.

Джордж стоял рядом со мной, поджав губы, ка­чая головой. Я даже не стал удивляться тому, что на кладбище он не поехал. В городе все знали, что два великих тренера с давних пор заклятые соперники, пусть один женился на сестре другого. Внезапно Джордж повернулся ко мне.

—  Ты уж извини, но после случившегося мы с Эммой не сможем прийти в твой ресторан на обед.

—  Мы сегодня и не работаем. — Я решил ничего не говорить насчет временного закрытия кухни.

—  Я так и думал. — Помолчал. — Лучше отмени и наш завтрашний заказ. Собственно, какое-то вре­мя нас у тебя не будет. Эмма позвонит. Хорошо?

—  Конечно.

Он повернулся, чтобы уйти.

—   Джордж! — позвал я. Он посмотрел на ме­ня. — Ваше решение связано с пятничным обедом на ипподроме?

—   Нет. — Голос звучал как-то неубедительно. — Я не знаю. Нас с Эммой рвало всю ночь. Слушай, я же сказал, мы тебе позвоним, договорились? — Он не стал ждать ответа и зашагал прочь. Я решил, что сейчас не самое удачное время для оправданий.

* * *

С Луизой прощались в половине третьего, в За­падной часовне крематория Кембриджа.

Я заехал к Уитвортам в среду, во второй полови­не дня, и меня до глубины души тронули царившие в доме печаль и душевная боль. Я сильно ошибся, думая, что родители Луизы будут винить в смерти дочери ее работу. Наоборот, они говорили, что рабо­та придала Луизе уверенности в себе и обеспечила финансовую независимость, которую девушка очень ценила.

—   Но мы всегда помогли бы ей деньгами. — Отец глотал слезы. Верил, мать Луизы, так крепко держала меня за руку, словно этим могла вернуть дочь к жизни. Убитая горем, за все время моего ви­зита она не смогла вымолвить ни слова.

«Как же это жестоко», — думал я, уходя от этих простых, милых людей, которые в мгновение ока лишились красивой, умной, веселой дочери.

Из их дома я вышел очень расстроенным, какое-то время мне пришлось посидеть в автомобиле, при­ходя в себя, а уж потом возвращаться в ресторан. И похороны Луизы собрали больше всего народу.

Я горжусь своей эмоциональной уравновешен­ностью, меня трудно довести до слез или разозлить. Однако в часовне и слезы, и злость едва не выплес­нулись наружу. Я так сильно сжимал зубы, чтобы держать себя в руках, что потом у меня долго болели челюсти.

Понятное дело, две трети присутствующих со­ставляла молодежь, школьные друзья и подруги Луизы. Я догадался, что для многих это были первые в их жизни похороны. Если горе характеризовало любовь и привязанность к усопшей, тогда Луиза за­нимала немалое место в сердцах пришедших на ее похороны. Если горе — цена, которую мы платим за любовь, тогда всесокрушающее горе — цена за обо­жание, и многие обожали Луизу. До окончания службы некоторых подруг Луизы пришлось вывести на свежий воздух, потому что они уже начинали биться в истерике. И я вернулся к своему автомоби­лю на стоянке у крематория совершенно вымотан­ным эмоционально и физически.

Но для меня день печали на этом не закончился.