Нож великого летчика

Собственно, обо всем этом и писал Сент-Экзюпери — почему в те годы, годы самых первых его изданий, в него так и влюбилась вся страна.

Разумеется, люди, предлагавшие нам все эти чудеса, были совсем не похожи на волшебников. Они играли в свою игру — в игру, которые предлагали условия нашей жизни, нашего существования, и не было бы этих игроков, пришли бы другие, и игра эта была достаточно грязной, но грязь тоже входила в правила. Точнее, правило было одно: делай, что хочешь и что можешь ради того, чтобы получить несколько лишних монет. И основным атрибутом этой игры были звенящие монетки и шелестящие бумажные деньги, их холодный неживой блеск, их равнодушное позвякивание и шуршание в разных ладонях. Казалось, что и в жилах тех, кто правили бал на «черных рынках», не кровь, а металл, жидкий металл, наподобие перекатывающихся шариков ртути. И стальной блеск был в их глазах, а потертые черные шляпы и кепки не первой свежести, застегнутые черные пиджаки или (смотря по погоде) пальто напоминали закрытые футляры дешевых кошельков из тусклой искусственной кожи. Нередко от них можно было уловить запах перегара, и это тоже входило в условия игры: холодный блеск монет преображался в холодный блеск бесцветных бутылок водки. Эти люди обладали колоссальной изворотливостью. Они так и вились, так и кружились вокруг каждого нового человека, и вечная ненадежность их положения — сегодня ты здесь, а завтра в тюрьме за спекуляцию — и к тому же, наверно, сама мелочность их бизнеса превращали их характеры в странную смесь злости, наглости, и трусости, и все это было спаяно между собой, переварено в единый сплав, если хотите, глумливым азартом нелегальных сделок, сделок исподтишка и с оглядкой, и при этом с вечной мыслишкой, как бы облапошить покупателя. Они бывали и назойливыми, и пугливыми, при первом обвинении в мошенничестве они выставляли руки вперед ладонями: мол, вы не так поняли, не надо шума, сейчас все уладим. Но в их глазах читалась готовность, если шума будет слишком много или если покупателя «обули» на такую сумму, что можно и рискнуть, начать орать, что их самих обидели… А подвернется случай — и нанести удар ножом в спину. Их злили любые вопросы, не касающиеся цены и качества. Один вопрос «А где вы это достали?» задаваемый всего лишь с намерением прикупить еще, если ещё можно достать доводил их чуть не до белого каления. «Где достали — там нет!» — вот самое мягкое, что они могли ответить. Случалось, сделки заключались не на самом «черном рынке», а в «более приятной» обстановке — в ближайшем пивбаре-«стояке», где опилки на полу, как будто впитывают в себя пивной угар, запах креветок, запах втихую добавленной в кружки с пивом водки и дым табака и потом потихоньку отдают все это в мутный, тяжелый воздух… В воздух, затоптанный голосами, сказал бы я, если вы поймете, что я хочу сказать. Народу полно, всяк талдычит о своем, и каждый старается перекричать других.

Вот приблизительно в такую пивную Седой и Кривой в итоге и направились. То есть, не совсем в такую, рангом повыше. Заглянув, мы смогли убедиться, что там и столики относительно чистые, и места сидячие были. Но, все равно, впечатление по непривычке было жуткое. Может быть, из-за того, что лица у всех были уже обрюзгшие и нездорового оттенка. Возможно, всего лишь вина тусклого освещения, кто знает, но вот такими в советских детективах нашего времени изображали злачные притоны, где бандиты, мимоходом шпыняя официанта, чтобы тот порезвее обслуживал, сговариваются кого-нибудь удить или ограбить. Если сейчас, взрослым умом, попытаться осмыслить то тягостное ощущение, которое я тогда пережил, то, наверно, можно сказать: это было внезапно возникшее ощущение близости беды. Если не убийства, то, все равно, чего-то очень страшного и подлого. Примерно такое же ощущение, которое вызывали у нас осклизлые манящие улыбки продавцов непристойных журналов и карточных колод — улыбки, по которым сразу можно было определить, чем они торгуют. Да, страшно становилось, и хотелось бежать от них.

Мы только быстренько заглянули и увидели, что Седой садится напротив человека, который вполне заслуживает прозвище Пучеглазый. Кривой присел за соседний столик, а Седой заговорил с Пучеглазым… Но тут мы отпрянули от дверей — нам казалось, нас прогонят или по шее надают, если мы ещё задержимся — и, отойдя от пивной метров на двадцать, стали ждать, места себе не находя.

— Да, этот Пучеглазый, которому Клим нож сбыл — вот уж бандюга как бандюга! — сказал Димка. — И глаза у него… Вы заметили? Не только навыкате, но ещё и какие-то елозящие, будто он пытается всех насквозь увидеть.

— Ума не приложу, как Седой заставит его вернуть нож… — пробормотал Юрка.

— Как-то заставит… — мне хотелось верить в лучшее. — У него наверняка есть четкий план, иначе бы он не полез…

Хотя мне самому все это очень не нравилось.

— Интересно, почему Седой велел нам держаться подальше? — задался я вопросом, после небольшой паузы.