Нравственная философия

От преувеличенного ли наблюдения за собою или по отвращению к греху, Сведенборг впал в мнительность, эту особенную немощь излишней совестливости. Я ссылаюсь на его презрение к мышлению и на отделение добра от знания: «Рассуждать о вере — значит сомневаться и отрицать, — говорит он, и это щепетильное мнение повторяется беспрестанно. Такие избитые фразы внушают нам грустную мысль, что в этом-то и скрывался корень его болезненного состояния, что этим-то он и поплатился, может быть, за перелом, произошедший в его способностях. Успешная или удачная гениальность зависит, по-видимому, от счастливого согласования ума и сердца; от надлежащей пропорции, которую трудно определить между нравственными и умственными силами. Но слишком переполненную чашу трудно нести, и этот человек, щедро одаренный и умом, и сердцем, скоро впал в разлад с самим собою. В своем «Животном Царстве»он провозгласил, что предпочитает анализ синтезу, и вдруг, прожив более пятидесяти лет, он начинает презирать разум, и хотя сознает, что ни истина, ни добро не могут быть объединены, но оба должны сочетаться и слиться, он принимается ратовать против своего рассудка; в силу этого становится на сторону одной совестливости и на каждом шагу изрекает на разум хулу и клевету. Насильственное расторжение отмщается немедленно. Красота теряет свою прелесть, любовь — любезность, когда отрицаешь целую половинную часть неба — истину. Сведенборг мудр, но он остается мудр наперекор себе.Есть что-то бесконечно печальное в этой подложной вселенной, в ней всюду и отовсюду слышатся вопли. На месте провозвестника воссел вампир, и с мрачною ненасытностью он не отводит глаз от образов мук. Новый ад и новая преисподняя, одно отвратительнее другого, вмещают то те, то другие толпы законопреступников.

Сведенборг нисходил туда по столбу, казавшимся из ярой меди, но его образовали небесные духи, заботящиеся, чтобы он невредимо посетил обитель злополучных и был свидетелем их мук Там долго и долго слушал он их стенания; видел их мучителей, увеличивающих и усиливающих все казни до бесконечности. Он видел ад обманщиков, ад смертоубийц, ад сластолюбцев, ад льстецов, преисподнюю коварных и даже сточные ямы преисподних…

С его книгами должно обходиться осторожно. Опасно изваивать эти мимолетные представления мысли. Истинные в своей призрачности, они становятся лживы в определенном виде. Мудрый народ греческий имел обыкновением для довершения воспитания принимать самых даровитых и нравственных юношей в участники Элевзинских таинств. Постепенно и с большою торжественностью вводили их в святилище, где высшие истины, вверенные древней мудрости, были им преподаваемы. Молодой человек ума пылкого и созерцательного может, лет в восемнадцать или в двадцать, прочесть творения Сведенборга — эти таинства любви и совести — и потом отложить их навеки. Подобные мечты посещают все пламенные головы, в ту пору, когда мысль о рае и об аде впервые поражает их. Но такие картины должны считаться чисто мистическими, то есть случайным и произвольным изображением истины, но не самою истиною. Каждый другой символ будет одинаково годен: в таком случае на них можно глядеть без опасения.

Сведенборгова система мира лишена центрального могущества внезапности; она основана у него на динамике, не на силе жизни, не на могуществе порождать жизнь. В ней нет ни индивидуума, ни его свободной воли. Его вселенная — какой-то огромный кристалл, где все идет в ненарушимом порядке, но холодно, молчаливо, мертво; она сама будто окована магнетическим сном и бесстрастно отражает волю магнетизера. Каждая мысль проникает в каждый отдельный ум вследствие влияния общества духов, его окружающих. Эти заимствуют влияние от духов высших, и так далее. Все его типы означают одни и те же малочисленные предметы: все лица ведут одну речь, и все разговаривающие сведенборгствуют. Будь они кто им угодно, в конце концов, они все придутся под его стать: и король Георг II, и Магомет, и сам Цицерон. Куда девался его Рим, его красноречие? Он тот же богословствующий Сведенборг. От недостатка индивидуализма бесцветны его ад и небо. В них нет этих тысячеобразных людских отношений. Нет того участия, естественно возбуждающегося в них к тому или другому человеку, потому что он отчасти прав в своем проступке, отчасти виноват в своей правоте; потому что он не подходит ни под какую классификацию, ни под какое догматизирование, — так много законностей, случайностей, возможностей, будущностей должно принимать в соображение; потому что иногда порок придает ему силу, а добродетель отнимает ее, вследствие чего он делается понятен и доступен своего рода сочувствию. Этот недостаток отзывается даже и на средоточии всей его системы. Вмешательство «Господа» упоминается на каждой строке как имя, но нигде не постигаешь Бога Живого. Нет блеска в этом оке, которое призирает из своего центра и должно бы одушевлять неизмеримую зависимость своих созданий.