Нравственная философия

В состав дружбы входят два элемента, до того равные могуществом, что не знаешь, которое из них назвать первенствующим. Один элемент — правда, другой — нежная и преданная любовь. Что такое друг? Это то лицо, с которым я могу быть откровенен; откровенен, начиная от самой поверхности кожи до сокровенной глубины души. При нем я мыслю вслух, в его присутствии вижу человека до того истинного и до того равного мне, что могу наконец сбросить все до одной личины притворства, околичностей и эту заднюю мысль, неотвязную от людей. С ним же я обхожусь с простотою и естественностью химического атома, который сплотился с другим единородным ему атомом.

Откровенность, как венец, как полновластие, есть роскошь, предоставленная лицам самого высокого сана, они могут высказывать истину, потому что им нет высших, к которым нужно подлаживаться и сыпать комплименты. Мы все откровенны сами с собою, но войдет кто другой, и лицемерие начинается. Мы оберегаем и защищаем себя от людей оружием учтивостей, болтовни, забав и дел; мы укрываем нашу мысль под бесчисленные извороты из боязни, чтобы чужой глаз не подстерег ее. Я знал одного человека: под влиянием религиозной мании он сбросил все драпировки, под которыми мы прячем наши убеждения и мысли, и, откинув все приторные и пошлые обороты речи, обращался к внутреннему сознанию каждого с чрезвычайною проницательностью и с редким даром слова. Сначала он встретил большое сопротивление; его провозгласили сумасшедшим, но он, не отклоняясь от своего пути, достиг того преимущества, что все знакомые вошли с ним в сношения прямой, неподдельной правды. Кривые уличные о нем толки и сплетни прекратились, и, благодаря его откровенности, всякий решался снимать пред ним свою маску и признаваться, сколько в нем таилось любви к природе, к прекрасному и сколько поэтических и мистических символов было заключено в душе его.

К большей части из нас люди даже не становятся лицом к лицу, а, разом обернувшись, показывают им только спину. Не правда ли, безумно желать повсеместно установить сношения, действительные, истинные, в век лжи и притворства. Мы почти разучились ходить прямо; всяк встречный присваивает себе право требовать от нас угождений, развлечений; если же в голове его завелась какая-то филантропическая или религиозная затея, вы уж лучше молчите: он терпеть не может, чтоб ему перечили.

Но друг мой человек здравого смысла; он может делать испытания мне, но не моему чистосердечию; разговаривая с ним, я могу обойтись без ужимок, могу не картавить, не раболепствовать… Все эти черты представляют друга каким-то парадоксом в природе. В моем одиночестве я могу из всего, что существует, положительно утверждать несомненность собственного моего бытия, но вот я встречаю свое подобие, воспроизведенное в образе другого, с тою же любознательностью, многосторонностью, высотою помыслов. Как не дивиться, как не видеть в нем самого художественного произведения природы!

Другая неразлучная стихия дружбы — глубокая привязанность. Мы прикованы к людям разнородными цепями: родства, гордости, боязни, надежды, корысти, нужды, ненависти, удивления, — просто не перечислить всех недостойных поводов и пустяков; в кругу всего этого не верится, чтобы существовал кто-нибудь, могущий приковать нас к себе любовью. Живет ли на свете тот благословенный, которому могли бы мы принести в дань нашу любовь? А если живет, достойны ли мы к нему приблизиться? Полюбив человека, я достигаю высшего предела счастия.

В книгах мало сказано такого, что захватывало этот предмет за живое. Добрые люди смотрят на дружбу как на удобство; это — обмен подарками, маленькими и большими услугами, это — соседи-гости, ухаживание во время болезни, присутствие и слезы на похоронах. Непростительно и для поэта, говоря о дружбе, делать из нее прекрасную, но призрачную ткань, забывая, что основу ее составляют все свойства великой души: справедливость, точность, верность, сострадание. О, я хотел бы, чтоб такая дружба была с руками и с ногами, не с одними выразительными глазами да красноречивыми устами! Я бы хотел, чтоб она сначала сделалась достоянием земли, а потом уже мира идеального; чтоб она была добродетелью человеческою, а не одною ангельскою.

Но как ненавижу я всуе расточаемое имя дружбы, которое дают прихотливым светским отношениям. Я предпочитаю общество угольщиков и чернорабочих этим друзьям, разодетым в шелк и празднующим свое соединение катаниями, обедами у лучших рестораторов и разными другими пустыми забавами.

Цель дружбы — скрепить связь, такую тесную, такую неразрывную, какая только может быть постигнута человеком. Дружба дана нам на ясные, дни, на доказательства сердечного участия, на приятные уединенные прогулки по полям и лугам; но, вместе с тем, и на стези трудные, утомительные; она дана нам на бедность, на гибель всего остального, на злые Гонения; хороша она для остроумной болтовни, хороша она и для восторга, стремящегося к Богу.