Нравственная философия

Люди помогают нам или даром своего ума, или даром своих чувств; эта помощь действительная. Во всякой другой проглядывает обманчивая наружность. Если вы изволите снабжать меня хлебом и топливом, я скоро замечу, что выплачиваю за них сполна и между тем остаюсь таким, как и был: ни хуже, ни лучше; всякая же умственная и нравственная сила производит положительное добро. Она исходит из вас преднамеренно или неумышленно и приносит пользу мне, о котором вы никогда и не помышляли. Мы естественно соревнуемся во всем, что может свершить человек. Я, например, не могу даже слышать об отличном качестве кого бы то ни было, о власти его над собою, об энергии при исполнении долга и не воодушевиться живительною решимостью. Таково нравоучение биографий; впрочем, не следует разбирать по ниточке людей умерших и не вековечного имени, будто своего ежедневного товарища.

И нет такого уединения, где бы мы не находили тех, которые укрепляют наши природные способности и поощряют нас дивными способами. В любви есть могущество сделать судьбу другого богоподобною; сам собою он не достиг бы этого, но ее героические одобрения поддерживают его на высоте всех предпринятых подвигов! В чем состоит величайшая заслуга дружбы? В ее непостижимой проницательности и во влечении к тем хорошим качествам, которые находятся в нас. Итак, не будем думать низко о себе, ни о других, ни о жизни. Возбудим в себе чувство чести, поставив себе ту или другую добрую цель, и мы перестанем краснеть, смотря на канавщиков железных дорог.

Велико удовольствие и велика выгода обозревать умственные богатства всех родов: чудеса памяти, математических соображений, глубокую сосредоточенность отвлеченного мышления, даже игривую и поверхностную изменчивость остроумия и вымысла. Все эти действия обнаруживают нам невидимые органы и способности нашего духа, которые член к члену соответствуют частям нашего тела. Ходим же мы в школы гимнастики и плавания любоваться крепостью и красотою тела. Но здесь мы вступаем в новую гимнастическую школу и научаемся распознавать людей по самым истинным приметам; указанным Платоном: «отличать тех, которые без помощи зрения и всех прочих внешних чувств стремятся к истине и к бытию».

На челе этих деятельных сил стоят чары восхищения и оживотворения, производимые воображением. При его возбуждении могущество человека возрастает во сто, в тысячу крат. Оно одаряет нас восхитительным постижением беспредельного величия и одушевляет привычною отвагою помыслов. Мы делаемся эластичны, как пороховой газ: одна строка в книге, одно слово в разговоре — и наша фантазия окрылилась. В одно мгновение мы упираемся головою в Млечный Путь и скользим ногами по безднам преисподней. Такая прибыль положительна, потому что этот простор есть наше назначение и, раз переступив тесные наши границы, мы уже никогда в жизни не сделаемся прежними жалкими педантами.

О, как восхвалить ни с чем несравнимую благотворность возвышенной идеи! Чем и как воздать за заслуги тех, кто вносит нравственную истину в общее достояние человечества! Во всех моих предприятиях я мучусь тарифом оценки. Я работаю, например, в 'моем саду, подчищаю плодовые деревья: мне весело, и я готов бесконечно продлить мое занятие. Но вдруг я вспоминаю, что день прошел и я извлек из него одно это приятное безделие. Я скачу в Бостон или в Нью-Йорк, бегаю туда и сюда по делам; они окончены, с тем вместе кончился и день. Мне досадно думать о цене, заплаченной за пустяшную выгоду. Мне приходит на память сказка про ослиную кожу: желание того, кто садился на нее, сбывалось, но и кожа убавлялась с каждым исполнением желания… Иду на совещание филантропов, делаю все что угодно, и никак не могу отвести глаз от часов! Но если вдруг повстречается мне в этом обществе добрая душа, мало смыслящая в партиях и в лидерах, и что такое Куба, что в Каролине… но она вдруг заговорит о законе, правящем этими частностями, удостоверяет меня в его непогрешимости, которая перехитряет всякого плута, подрывает расчеты каждого себялюбца и доказывает мне, что я вполне независим от условий места, времени, от самого моего тела, — такой человек мой освободитель. Я забываю о часах. Я изъят от тягостных отношений к людям. Раны, нанесенные ими, заживают. Постигнув, что я обладаю нетленными благами, я становлюсь бессмертен. Вот великое поприще для состязания и богатого, и бедного! Мы живем на рынке, на который отпущено столько-то пшеницы, шерсти, земли: чем больше захвачу я их для себя, тем меньше достанется другим, и мне как будто не дается добро без нарушения общего порядка. Никто не веселится веселием другого. Все наши системы похожи на войну или на оскорбительные привилегии. Каждому ребенку саксонского племени прививают желание сделаться первым. Такова наша система, и человеку приходится измерять свое величие по зависти, проклятиям, ненависти соперников. На этом же новом поприще довольно простора: на нем нет самохвальства, нет исключительности.