<НРЗБ>

Чиграшов поморщился, точно от второй ложки рыбьего жира, и тем же голосом, каким только что делился с публикой своими затруднениями, без перехода начал читать. Не все сразу поняли, что волокита окончена и автор приступил к чтению. На середине второй строфы он сбился, и Лева уже открыл рот для подсказки, когда раздалось жалобное мяуканье и собравшиеся разразились хохотом. Криворотову захотелось встать в рост и бросить в толпу черни бомбу.

– Как тебе нравится этот слушатель? – обратился к выступавшему Лжечиграшов, подняв с полу плюгавого котенка и таща его за шиворот к выходу. Кафедра заграждала проход, и душа-человек обратился к Чиграшову:

– Витька, не в службу, а в дружбу, выбрось засранца за дверь и читай себе на здоровье.

– Вообще-то я их побаиваюсь, – сказал Чиграшов и на вытянутых руках, как ребенок, понес котенка к дверям. Когда он кое-как, под смех и советы публики, справился с возложенным на него поручением и воротился на свое место, на запястье правой руки краснела свежая царапина, а обшлаг рубашки был замаран. Зал оживился:

– «На разрыв аорты»…

– Производственная травма.

– Не кот, а прямо дантес какой-то.

– Хорошая кличка для кота: Дантес.

– Отто, нет в твоей богадельне йода? – спросил красавец.

– Советую прижечь каленым железом, – раздался откуда-то сбоку деловитый голос Додика.

Чиграшов добродушно осклабился и столь же внезапно, как и вначале, но куда энергичней принялся читать, словно пустячное происшествие придало ему куража. В студии Адамсона этак не читали. Принято было воздеть отсутствующий взгляд горе, заложить руки за спину, сомнамбулически раскачиваться из стороны в сторону и читать нараспев, с поэтичным подвыванием. Чиграшов же читал прозаично, без рулад, но и без «выражения» в школьном, синтаксическом смысле, – а произносил слово за словом и строку за строкой на одной ноте, точно разговаривал вслух сам с собою: «мол, так и так, и ничего тут уже не попишешь». Удивительно, но это действовало не хуже любого экстатичного исполнительства. На лице чтеца лежал рубиновый отсвет, потому что Чиграшов стоял под люминесцентной лампой и уши его просвечивали краснотой, как детский палец на кнопке вызова лифта.

Многое из услышанного Криворотов знал по Арининому списку, прозвучали и несколько неизвестных стихотворений, особенно запомнились два. В первом в ямбические, ноющие, как ушиб, причитания отверженного любовника каким-то чудом, как все у Чиграшова, был вплетен телефонный номер подруги (еще шестизначный, начинавшийся с буквы, разумеется, с А). Ближе к концу вещи поэт совершенно неожиданно менял пластинку и вступал в деловые переговоры со Всевышним. Суть торга сводилась к тому, что лирический герой давал согласие на повторную библейскую операцию на грудной клетке. При условии, что в результате хирургического вмешательства он обзаведется новой спутницей, неотличимой от утраченной.

А во втором стихотворении – сидел человек, зевака-зевакой, погожим днем на бережку реки, покуривал, таращился по сторонам и на воду, а после преспокойно делал пиф-паф себе в лоб.

Криворотов с удовлетворением отметил, что понемногу освоился с манерой Чиграшова усыпить внимание читателя какой-нибудь одной интонацией или картиной, а после бросить его без предупреждения в совершенно не предвиденную коллизию, а самому уйти вон из стихотворения, да оно, собственно, и кончилось. В полном согласии с подмеченной Левой особенностью автор и завершил выступление, точно оборвал на полуслове.

– И это все. В общих чертах, – сказал Чиграшов, сошел с кафедры и достал из кармана початую пачку «Беломора».

Криворотов почувствовал, что теряет голову от страстной приязни и восхищения. Кто-то звучно высморкался сзади, и Лева понял, что шумы, шорохи и переговоры, бесившие его в начале чтения, уже давно сменились на абсолютное безмолвие, раскачать которое теперь было немногим проще, чем тогда навести тишину. Арина, цепляясь за стулья длинной шалью, поспешила к Чиграшову с невесть откуда взявшейся розой и попробовала было припасть к его руке, но он предупредил ее порыв и первым ткнулся ртом ей в браслеты. Оба рассмеялись. Богемные приятели молодости окружили поэта. Отто Оттович пронырнул сквозь это оцепление к Чиграшову с растроганным лицом и чуть ли не мокрыми глазами:

– Витенька, дорогой, нет слов, аж сердце заболело, дай я тебя поцелую.

– Спасибо, Отто, – сказал Чиграшов, наклонился к Адамсону, и литераторы расцеловались, причем карлик от полноты чувств мял Чиграшову уши.

Криворотов обернулся и нашел глазами Никиту и Додика. Никита покладисто сделал жест «сдаюсь», а Додик поднял вверх большой палец правой руки – Лев не ошибся в друзьях.

– То-то же, – сказал он, словно все произошедшее было его заслугой.

Но энтузиаст Адамсон все не мог угомониться и, наспех позаимствовав у Додика папку со стихами участников будущей антологии, норовил всучить ее герою дня.

– Имеет ли смысл, Отто? – попытался отбояриться Чиграшов. – И как я ее верну по прочтении?