"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

в преступной деятельности. Поэтому временной промежуток между датой ареста и датой первого допроса

может говорить о том, как долго человек оказывал сопротивление следствию, отказываясь признавать

вымышленные преступления217. Так, Вальтера Диттбендера арестовали 31 марта, а первый допрос в его деле

датирован только 11 июня 1938 г.

Из показаний следователей НКВД мы знаем, что в целях ускорения и упрощения следственного процесса

признательные протоколы допросов нередко готовились заранее, на основе агентурных материалов,

биографических данных и предварительных бесед с подследственным. Случалось и обратное — после того,

как человек соглашался с предъявленными ему обвинениями, следователь просил его

216 Объяснения следователя Фролова в АСД Пауля Ергеса.

2,1 См. об этом применительно к репрессиям командного состава РККА: Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 152.

128

написать «собственноручные показания». Очевидно, в этом случае он обещал облегчить участь

арестованного, ибо в некоторых случаях рядом с такими показаниями оказывается заявление на имя Ежова с

просьбой учесть добровольное раскаяние.

Затем на основе «собственноручных показаний» сочинялся протокол допроса в форме вопросов и ответов.

Так было в ходе следствия Бориса Ширмана, Зигфрида Гумбеля, Ганса Мориц-Гримма. Последний работал

главным инженером на «Мосфильме», и, поскольку следователь намечал разные направления «разворота»

дела, писал и о шпионаже, и о вредительстве. Времени ему давали вдоволь — в АСД сохранилось несколько

десятков страниц на ломаном русском языке. В результате получился уникальный источник о

производственном и техническом процессе на крупнейшей кинофабрике СССР, который еще ждет своих

исследователей.

Следователь фактически поручал делать свою работу арестованному, предварительно удостоверившись, что

тот правильно понимает поставленную задачу и готов к самооговору. Понятно, что все то, что не ложилось в

концепцию следствия, выбрасывалось в мусорную корзину или попросту не подкладывалось в дело218.

Наличие в деле «собственноручных показаний» ставило обвиняемого в тяжелое положение, если после

завершения «ежовщины» начинался процесс проверки дела. В постановлениях прокурорской проверки

отмечалось, что поскольку они написаны рукой самого обвиняемого, то не могли быть выдуманы

следователем.

«Собственоручные показания» подследственным разрешалось писать по-немецки. Это было почти

привилегией, так как позволяло им более точно формулировать свои мысли. Переводчиков в НКВД не

хватало, и следователи настаивали, чтобы их визави согласились с ведением допроса на русском языке. В

нескольких случаях переводчиком в ходе допроса был такой же заключенный, как и они сами. Отто Визе

отказался подписывать протокол, так как ему вопреки требованиям не предоставили переводчика. Позже, в

заявлениях из лагеря, немецкие жертвы репрессий утверждали, что попросту не могли понять ни устной

речи следователя, ни того, что было зафиксировано в протоколе. При этом их обвиняли в антисоветской

агитации среди русских коллег по работе!219

Так, 20 листов «собственноручных показаний» Мориц-Гримма были приобщены к делу только после того, как предъявленное

ему обвинение было отвергнуто на заседании Военного трибунала 1 марта 1939 г.

219 Не знавший русского языка австриец Антон Рехберг, согласно показаниям свидетелей, вел антисоветскую пропаганду на

Подшипниковом заводе имени Кагановича.

129

2. Психологическое давление

В ходе допросов использовались не только методы прямого насилия, но и апелляция к разуму и чувствам

обвиняемого. Следователь просил «войти в его положение» и договориться по-хорошему. В его

интерпретации аресты выступали в качестве некоей профилактической операции по высылке иностранцев,

иногда даже проводились параллели с раскулачиванием начала 30-х гг. Жертве внушали, что от признания

или непризнания собственной вины ее судьба не изменится, и в то же время в обмен на подпись под

признательным протоколом обещали максимально быстро завершить следствие, обеспечить минимальный

приговор, избавить от преследований близких родственников. Сформировавшиеся привычки выживания

эмигрантов в социально чуждой среде — не удивляться, подчиняться, соглашаться — подталкивали их к

тому, чтобы подписывать самые невероятные обвинения. Не будет преувеличением сказать, что

значительную часть работы по «ломке» людей выполняли не следователи, а советская повседневность.

На заседании Военной Коллегии Верховного суда (ВКВС) Альберт Вильнер заявил, что согласился с

вымышленными обвинениями в шпионаже, так как «хотел ускорить наступление момента суда и иметь

возможность передач и свиданий». Тех, кто выражал готовность к сотрудничеству со следствием,