Нуар

Папироса улетела за борт, и почти сразу вновь щелкнула зажигалка. Ветер загасил огонь, человек повернулся к нему спиной, прикурил…

Если дует харматан, значит, январь или февраль. А год? Кончилась ли война? Здесь спросить не у кого, палуба пуста.

Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

Бывший штабс-капитан вдруг понял, что тогда, теплым маем 1923-го, он вовсе не собирался спасать Есенина от дурной пули. Поэт в этом не нуждался. Есенин любил маску простодушного деревенского Леля из рязанской глубинки, но в жизни наивностью никогда не страдал. Он знал, что делал — и когда читал стихи перед Государем, и вступая в эсеровскую партию, и после, когда пытался печататься в большевистской «Правде». Его ставка на Красного Льва Революции была ошибкой, но История вполне могла сделать иной поворот.

После визита на квартиру Фернана Дивуара штабс-капитан понял, что если бы покушение не отменили, он не стал бы участвовать, отказался — но и мешать не стал бы тоже. И не только потому, что помянутая поэтом Судьба отвела ему еще целых два с половиной года. Судьбе не только подчиняются — ее выбирают.

И все-таки хорошо, что поэт успел написать «Черного человека»…

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль...

Эпизод с Есениным прошел и забылся, чтобы вспомниться через много-много лет. Но не забылось другое. Нелепая возня в майском Париже, приказы, отдаваемые и тут же отменяемые, офицеры-исполнители, не умеющие толком прятать оружие — вся эта трагикомическая оперетка окончательно убедила его, что рвущийся в белые вожди Кутепов еще более глуп и бестолков, чем казалось прежде. Ни ума, ни таланта, одни лишь амбиции, густо перемешанные с носорожьим упрямством.

Где-то через год Врангель издал приказ о создании Русского Обще-Воинского Союза. Штабс-капитан не понял весьма прозрачного намека, когда же последовало недвусмысленное приглашение, отказался, напомнив, что уволен из армии еще весной 1921 года — по милости все того же Кутепова. Обвинение в трусости и дезертирстве выслушал спокойно, дуэлировать не пожелал — и вскоре объявился в Берлине, где был принят в Корпус Императорской Армии и Флота при Блюстителе Престола великом князе Кирилле Владимировиче. Вначале числился офицером по поручениям при генерале Обручеве, а затем уехал на Дальний Восток.

В Париж Родион Гравицкий уже не вернулся. Туда приехал Ричард Грай, подданный Алеппо, французского протектората на севере еще не родившейся Сирии. Нелепо выглядевший паспорт с арабскими буквами-муравьями ни к чему не обязывал, зато открывал все двери — в отличие от своего «нансеновского» собрата. В порт, куда в последнюю среду месяца заходила «Текора», требовалась специальная французская виза. Ричард Грай, чиновник при министерстве образования Алеппо, получил ее без особого труда. Визу пришлось возобновлять в 1938-м, когда Александреттский санджак Алеппо превратился в Республику Хатай, а затем еще через год, после того, как Хатай стал частью Турции. Турецкий гражданин во французском колониальном порту тоже не вызвал особого удивления, к тому же предусмотрительный sayın Richard Gray[2] успел обзавестись недвижимостью и завести полезные знакомства.

В Париж бывший штабс-капитан наведывался не слишком часто — и без малейшего удовольствия. Город ему не слишком нравился, говорить с бывшими сослуживцами, таксистами и официантами, было не о чем, французская же спесь откровенно раздражала. А потом началась война, и в Париже стало опасно. Контрразведка, стряхнув сонную одурь, рьяно взялась за работу, «частым гребнем» выгребая подозрительных эмигрантов. Турецкий паспорт стал теперь слабой защитой, пришлось покупать фальшивые документы на знаменитой Сорок Второй улице, рисковать, ночевать у случайных знакомых. Когда в мае 1940-го немцы прорвали фронт, Ричард Грай вздохнул с облегчением. Можно было уезжать, благо хороший приятель, известный врач, предложил место в своем авто. Они направились на юг, хотя куда умнее было бы повернуть на юго-запад, к Нанту или Ля-Рошели…

Затемнение. Юго-западнее Парижа. Июнь 1940 года.

— Хорошо, дядя Рич, я буду послушной, буду тихо плакать, очень тихо… А… Папа действительно умер? Может, он только ранен?

— Ты же все видела. Мне очень жаль… Марк… Твой папа был моим хорошим другом. А еще он был очень толковым исследователем, и если мы с тобой погибнем, его открытие пропадет. Или хуже, достанется немцам.

— А что тогда будет? Мой папа врач, он не делал бомбы!

— Немцы станут сильнее. И ты даже не представляешь, насколько. А сильному легче воевать.

— Ты сказал: «Если мы с тобой…» «Если мы…»

— Если мы с тобой погибнем. Дороги бомбят, даже проселки. К тому же немцы очень скоро все узнают и начнут охоту. Тебя можно было бы оставить где-нибудь здесь, спрятать, но это слишком опасно.

— Потому что я еврейка? Очень заметно?