Нулевая долгота

Ну, Валёк, конечно, из последних сил побежал к Прасковье-добруше-Никитичне. И, честно говоря, радости у него никакой не было. Лишь озабоченность и тревога — что же дальше-то? А тетушка как знала о случившемся! Сразу отправилась со своим Ванечкой к ожившему братцу Афоне. Она и банки уже приготовила с чем-то желто-зеленым — не то медом с болотной тиной, не то маслом, топленным с осиновой корой. Об этом так и не проведал Валёк.

Ну вот: пришли, а Афоня-бригадир сидит улыбчивый на кровати, свесил ноги и болтает ими как маленький. Такой счастливый, будто конфета во рту, — слюни пускает! Ну в общем — ожил! А мать Валька стоит в сторонке, подперев подбородок рукой, и тихо плачет. Наверное, и у нее, как и у Валька, на радость сил не осталось.

И на этот раз тетушка прогнала Валька с матерью в сени, но ненадолго. А когда разрешила им вернуться, то отец стоял посреди избы и глупо, неверяще оглядывал свои ожившие ноги и был похож на годовалого малыша, отчаявшегося наконец-то сделать первый самостоятельный шаг.

А уже через месяц Афоня Колядкин вновь бригадирствовал — ходил, и даже бегал, и, конечно, много ругался. В общем, совсем забыл, что недавно был полностью обезноженным.

Вскоре наступила цветущая весна, месяц май, и бригадир Афоня выполнил свое обещание — отремонтировал избу Прасковьи-добруши-Никитичны, своей двоюродной сестрицы, да так хорошо, что она как новая смотрелась. И ему, конечно, помогал Валёк…

11. Тетушка

Колядкин всегда с печалью и радостью вспоминает свою тетушку Прасковью-добрушу-Никитичну. Маленькая, подвижная, с глазами чистыми и сияющими, как родниковая вода на солнце, внимательная, ко всем участливая. Она, безусловно, была незаурядным созданием. Когда и откуда она постигла тайны врачевания — никто не знал, да она и сама не умела объяснить. Он, Валёк, ведь допытывался!

«Тетушка, — спрашивал он, — ну расскажи, почему ты все знаешь?»

А она смущенно улыбалась, пожимала плечами:

«Да ить и сама не знаю, Валёк. Не каждому, дружочек, и помочь можно. Другой вот таков, что тебе каменная стена, ничего не разглядишь. А того, кого всего вижу, то и чувствую, что ему надобно».

«Да как же ты, тетушка, насквозь видишь?»

«Да ить и вижу. Поверил мне человек, так и открылся — насквозь и вижу. Тогда и понимаю, что ему надобно. А отчего, почему — разве расскажешь? Про снадобья да травы многие знают, а вот кому что — загадка. Потому-то и видеть-знать человека надо, да еще и почувствовать, да еще и самой поверить. Ох, малец, разве такое объяснишь?»

«Ну, тетушка, попробуй. Жуть как любопытно», — умолял Валёк.

«Да ить каждый случай — все новое, дружочек. Сколько людей, столько и случаев. Как же тут объяснишь? Про каждый в отдельности рассказывать? Одно только скажу: очень желать добра нужно. И верить, всегда верить. И это как в излечениях, так и мечтаниях человеческих. Тогда-то все и сбывается. Правда-правда, истинное слово…»

После того разговора Валёк начал желать и принялся верить, что будет артистом в самой Москве. Тетушка Прасковья-добруша-Никитична поддержала его:

«Вот умнёхонек, Валёк. Будешь людям зеркалом служить, радовать их».

«Почему радовать?» — спрашивал он.

«Ну а как же: лучше они становятся, лучше, когда себя-то видят…»

А отец с насмешкой заявлял:

«Тоже мне дело надумал — рожи корчить да плясать. Не для нас эти занятия, Валька. Наш труд — в руках. В Москву захочешь — к брату пристраивайся, на завод. А то выдумал: в артисты! Ха! Может, в кино метишь? Ух ты какой! Ха! Там тебя так и ждут, в кино-то! Ну насмешил! Откуда ты здесь, в деревне-то, таланту наберешься, дурень? Ну придумал! Ну придумал! Ха!..»

А тетушка вот верила! Говорила ласково:

«Будешь, Валёк, артистом, будешь. Однако не ленись, старайся, книжки читай. А так чего ж? Всякого представить можешь. Не только внешность показать, но и голосом, как скворушка весенний. Эко изобразил Горесветкина, председателя-упрошайловича, смех да слезы. А отца своего, грубияна-ругателя, бригадира Афоню? Ой весело, ой радость! И петушком можешь, и Марфушей-коровушкой. Это — дар у тебя, дружочек, неоценёмый. Старайся, старайся, Валёк. Нелегко тебе придется, не гладко, да станешь артистом, станешь. Да знаменитым еще…»

Эх, какие он представления устраивал в тетушкиной избе! Как готовился к ним! И как верил! Потому-то и решил десятилетку кончать, чтобы, значит, в театральный институт поступить. Все бы, может, так и было, а не так, как потом вышло, если бы… Да-а, если бы…

Ну вот, наверное, и пришло время завершать сказ-притчу. Расскажу-ка теперь о сыне Прасковьи-добруши-Никитичны — о Ване-дурачке — и о новых временах в Еропкине.

12. Притча о Ване-дурачке

Жил Ваня-дурачок и не ведал, сколько ему лет, в какой стране родился и какие события случаются в мире. Дальше Еропкина никогда нигде не бывал. Фигурой Ваня был человек солидный, в два раза больше своей матушки Прасковьи-добруши-Никитичны, но с лицом совсем детским — гладким и белым, с пухлыми розовыми щеками. На окружающее и на людей смотрел чистым, наивным взором, не тронутым никакой потаенной мыслью.