Нулевой километр

Впору смеяться, ей-богу! Жора так искренне вздыхает, что не хватает лишь накрахмаленного платочка, которым бы он утер скупую мужскую слезу. Вскидывает руку и как по волшебству перед ним появляется початая бутылка водки, к которой он тут же прикладывается, не потрудившись воспользоваться рюмкой. Вот она дисциплина – Рыжий дышит через раз, расставляя перед отчимом закуски: сервелат, купленный на мои деньги, яблоки, что так понравились Богдану, хлеб с отрубями и малосольные огурцы – моя главная слабость, к которой я неравнодушна с детства.

— Нож мне в спину всадила, зараза, – хрустит моим деликатесом и вновь отпивает из узкого горлышка, даже ради приличия не думая морщиться. Словно воду хлещет, студеную, из славящегося на всю округу родника! – Где это видано, чтобы жена мужа в полицию сдавала?

– Там же, где мать гонит дочь из дома, потому что ее мужчина не терпит критики в свой адрес. Вкусно?

– Очень, – утирает тыльной стороной ладони рассол, и уже тянется за колбаской, которую прежде видел лишь на прилавках. – А на меня зла не держи. Я, можно сказать, тебя в этой жизни пристроил! Ты ведь, говорят, с москвичом роман закрутила? Того и гляди, пропиской обзаведешься. К чему старое ворошить?

Вот ведь, и правда? С чего бы? Улыбаюсь, как можно шире, кивая Голубеву, и демонстративно отодвигаю от него тарелки. Не ворошить? Я согласна. Только кормить этого тунеядца, что держит в страхе мою семью, я точно не готова. Слава богу, умом не в Лиду пошла!

Чем дальше я отодвигаю закуску, тем горше становится выражение мужского лица: правый глаз нервно подергивается, бровь от удивления летит вверх, а уголки губ, напротив, стремительно опускаются, мгновенно вытягивая бесформенные губы в тонкую белую линию. Хмурится оголодавший хозяин, как пить дать, такому гостеприимству не рад.

- Ты что же, кусок колбасы пожалела?

- Да.

Вот же незадача: трое суток на государственной похлебке, а падчерица к столу не пускает! Только стоит ли удивляться, если меня он из дома выставил в дождь. Без образования. Даже сапог зимних не купил на прощанье, и если б не Вера, я в первые заморозки лишилась бы ног в своих прохудившихся ботинках!

- И колбасы не дам, и даже куска хлеба… Как ты там говорил? Здоровый, как бык, ты Жора, будь добр обеды свои сам оплачивать.

Даже в кухне становится светлее — ледяные угольки его неприметных глаз, как по мне, светят ярче теплого солнца! Он зубы сжимает, почти до скрежета… да что там! Вовсю ими скрипит, а мне этот звук как бальзам на душу!

- И это, — заприметив горстку шоколадных батончиков в конфетнице, тянусь к принадлежащим мне сладостям, — тоже не для тебя покупалось. Мне есть кого кормить.

– Вон оно как! – задумчиво молвит Георгий, а Ярик, что вжал голову в плечи, мечтая слиться со стеной, от ужаса даже моргать забывает. Пялится на меня, как на сумасшедшую, и вздрагивает всем телом, стоит отчиму обрушить свой кулак на ни в чем не повинный стол.

– В моем же доме есть мне запрещаешь?

– Получается так, – даже бровью не веду, и отправляю в рот кусочек сервелата, с аппетитом пережевывая свой завтрак. Что мне его выходки? Первый раз, что ли, вопит как резанный? Меня ничем не удивишь: этот наливающийся кровью взгляд и пульсирующая жила на шее, резко обозначившиеся скулы и холодная испарина на его лбу для меня не новы. Почти позабыты, но определенно хорошо знакомы.

Так что если я не хочу идти по уже отработанному сценарию с битой посудой, перевернутой мебелью и ушатом грязи, что он обязательно вывалит мне на голову, то сейчас самое время поставить кружку с недопитым чаем, прихватить с собой недоеденную колбасу и спрятаться от этого монстра в душе, где шум воды непременно перебьет звуки мужской истерики.

И я бы ушла феерично: встала, как подобает королеве, гордо расправила плечи, наплевав на разъехавшиеся на груди полы халата, и тряхнула бы начёсанной копной, что по утрам торчит в разные стороны, только Голубев мне все карты спутал.

Дергает за руку, насильно удерживая на месте, и как три года назад, опаляет щеки смрадом своего дыхания:

- Как щенка меня мордой в лужу тычешь? В моем же доме огрызаешься? На моем диване спишь, по моим полам ходишь, на стуле, — пинает деревянную ножку, и табурет подо мной с диким треском разваливается, вынуждая стоять перед Жорой на полусогнутых, — сидишь, и смеешь порядки свои устанавливать?! Хозяйничать будешь в хате своего столичного хлыща, а здесь без моего разрешения даже рот открывать не смей!