Нулевой километр

Никогда. Об этом молю безмолвно, позволяя чистейшему янтарю устремиться к ониксу, ведь этот разговор глазами здесь и сейчас становится самым важным в моей жизни. Даже тогда, когда он рукой вынуждает меня сильнее развести бедра, когда ведет ей вверх, заставляя дрожать от нетерпения, я и не думаю отворачиваться. Без единого звука, сцепив зубы на покрасневшей от поцелуев нижней губе, обещаю ему то, чего не обещала ни одному мужчине — покорность. Впервые готова стать скрипкой, звучание которой будет зависеть лишь от музыканта, умело держащего гриф. В дуэте создавать мелодию без единой фальшивой ноты. Я его. На мгновение, минуту или целую вечность, и этот стон, что разрезает тишину, я словно слышу впервые — впервые так откровенно шепчу этому миру о своем удовольствии, граничащем с неминуемой смертью от осознания, что все это когда-то закончится. Сойдет на нет, но навсегда врежется в память его склоненная голова, ладонь, устроившаяся на моей пояснице, его пальцы, скользнувшие внутрь и сейчас задающие темп моему полету: в открытый космос на бешеной скорости и так же стремительно — в бездну, ведь стоит ему остановиться, я мчу прямиком в ад. Что-то шепчу, возможно, совсем неприличное, возможно, прямо сейчас о чем-то его умоляю, больше не опасаясь быть кем-то услышанной, а, может быть, мне это только кажется, и звук его имени, брошенный моим голосом, лишь паранойя. Но абсолютно точно уверена, что это я, добровольно, пододвигаюсь к краю, откидываюсь назад, упираясь затылком в стену, и завожу свои волосы за спину, впервые не хвастаясь молодым телом, не завлекая в свои ловко расставленные сети, а просто отдаваясь ему в полное подчинение. Безропотное, и самое сладостное из всех, что может представить себе человек. Даже, невзирая на то, что его промедление, отсчитанное двумя шагами секундной стрелки, дается мне тяжело, до вполне различимого хруста рассохшегося дерева, в которое я впиваюсь ногтями. Забываю о кислороде и наполняю легкие воздухом только тогда, когда Бирюков сдается. Входит, и притягивает меня за шею для очередного поцелуя. Смазанного, я же почти безучастна, оглушена и наверняка похожа на наркоманку, нерассчитавшую дозу сильнейшего наркотика. Ведь я не знаю, что звучит громче: борьба наших тел, удары бабушкиного комода о стену, два сердцебиения, слившиеся в одно и теперь работающее на полную, или моя эйфория от этого единения душ и, так хочется верить, судеб…

Максим.

Опьянение рано или поздно проходит. Сменяется тупой болью в висках, спазмами в животе и угрызениями совести, пусть вел ты себя довольно чинно, не влез ни в одну драку и не пытался склеить понравившуюся девицу. Разум все равно очищается, медленно, но избавляется от дурмана и позволяет иначе взглянуть на мир, больше не раскачивая высотные дома и не раскручивая потолок, в который ты пялишься пару минут, прежде чем окончательно отрубиться. Проходит похмелье, уходят воспоминания, но в случае с Юлей я обречен на длительный запой. Сделал всего глоток, а штормит так, будто высосал целую бутылку.

Я вколачиваюсь в ее тело, впервые в жизни действуя по инерции – вряд ли любая другая льнула бы так ко мне, как делает это Щербакова, вовсе не переживая об отсутствии горячих фраз, ласковых прикосновений и высокопарных обещаний. Делаю то, что сотни раз проделывал с ней в своей голове и эта разница между ожиданиями и действительностью, заставляет кровь в моих венах вскипеть, грозясь испепелить изнутри.

Она лучше. Обнаженная, соблазнительная в своей наготе, которую не пытается скрыть, без всякого смущения изучая меня руками. Подстраивается под ритм и словно делает это в миллионный раз, устраивает ладони на моих ягодицах, требуя не сбавлять скорость. Раздирает собственное горло стонами и лишь на мгновение обжигает недовольством янтарных глаз, противясь ладони, которой я заглушаю ее откровение. Здесь дети. Где-то за стенкой. За дверью, что я не закрыл на щеколду, и мы вряд ли имеем право отравлять их неокрепшие умы своей неспособностью контролировать животные инстинкты.

– Тише, – шепчу и запускаю пальцы в спутанные пряди, рассыпавшиеся по ее спине. Нахожу податливые губы и забираю себе, каждое подтверждение Юлиного сумасшествия, что слетает с кончика языка мелодией из одних гласных. То обрывающихся, то раздающихся все громче и, минуя черепную коробку, пробирающихся в мой затуманенный мозг.

– Нужно было выбрать диван, – касается моего уха, перемежаясь с шумным дыханием, что ей, как и мне, не удается выровнять.

Не знаю, как много мы своровали у реальной жизни, но мне определенно потребуется еще минута. Чтобы, наконец, заставить себя от нее оторваться, натянуть спущенные спортивки и, подняв одеяло, набросить его на женские плечи. И еще сотня, чтобы понять, что теперь со всем этим делать. С ней, что неловко сползает с каким-то чудом уцелевшего комода, и с самим собой, ведь никакой ясности разрядка не принесла. Скорее напротив, заявила о неизбежном – теперь я себе не принадлежу.